Дорога неровная - Евгения Изюмова

Павла что-то повторяла, не помня себя, заламывая руки. Она молилась горячо и просто, вставляя в молитву свои слова, рвущиеся из глубины ее страдающей души. И как знать, молитва ли ее с пожеланием легкой смерти дочери или еще какая причина, но Люсенька стала затихать, все меньше подергивались ее ручонки, а потом она глубоко вздохнула, выдохнула и… все.

— Господи, благодарю тя, милостивый, отошла девонька, отлетела ее невинная душенька прямо в рай, — перекрестилась истово Ефимовна, поднимаясь с колен и деловито соображая, куда кого из домашних послать, к кому обратиться: дочь, убитая горем, не способна сейчас распоряжаться.

Люсенька лежала, вытянувшись, спокойная и безучастная ко всему. Недолгой и мучительной была ее жизнь. Казалось, девочка просто заснула, потому что ее худенькое тельце не стало каменно-застывшим, как обычно бывает после смерти, а было мягким, хотя и влажно-ледяным на ощупь. Сказалось, как объяснил врач, долгое лечение девочки от рахита витамином «А». Так не так, но тогда иного объяснения не было.

Павла смотрела на прозрачное личико дочери, гладила ее худенькие плечики, ручонки, молила:

— Люсенька, доченька, взгляни на меня, спой свою песенку, вон папа смотрит на тебя, Люсенька, — но девочка молчала. И Павла впервые совершенно искренне взмолилась Богу. — Господи, за что ты меня караешь через муки детей моих? В чем грешна я перед тобой за их болезни, за их смерть?

Смерть унесла уже второго ребенка Павлы. Первым был Толик, совсем крошечный мальчик — шести месяцев от роду. Толик — ее боль, унижение и горе, лишь одна она знала, кто его отец. Но, видно, Бог пощадил ее, не наказал за грех, раз не оставил вечного укора за позор.

Схоронила Павла дочь, но оставалась другая беда: Гену вновь начали бить припадки. Врачи разводили руками: неизлечимо, правда, одна пожилая врач-педиатр сказала более конкретно — или забьет насмерть эпилепсия парнишку, или же сама прекратится после женитьбы, дескать, бывали такие случаи. И тогда Павла вновь решила поехать на Четырнадцатый участок к дедушке Артемию. Он уже предлагал свою помощь, но тогда Павла усомнилась в нем: уж если врачи отказались лечить, то будет ли толк от знахаря? Ефимовна, правда, водила крадче внука однажды к нему, когда жили на Четырнадцатом — она-то верила похожему на лешего старику — но мог Артемий заговаривать припадки только два раза в году — после самой короткой ночи да перед самой длинной на заре — вечерней или утренней.

Помог-не помог заговор, но Гене стало легче. А потом, когда переехали уже в город, Ефимовна не посмела настоять на том, чтобы мальчика отвезли к Артемию. С одной стороны — работала Павла заместителем по политической части в заготовительной артели Кирова, куда направил ее райком партии, отозвав из села, и как партийный человек она не имела права верить в наговоры и прочую дребедень, а с другой и ехать-то было не на что: на всю семью — одна зарплата Павлы, и то половина ее уходила на займы. А как замполит будет агитировать приобретать облигации, если сам их не берет? Вот и брала — сотенные, полусотенные, четвертные, ни на что не годные цветные бумажки. Правда, поговаривали, что, если начнутся розыгрыши, то может выпасть и большой выигрыш. Да не о выигрышах тогда думали люди, а о том, как бы скорее война закончилась.

Но Гене стало хуже, и Павла решила отправить мать с сыном к деду. Однако не получилось это летом, не собралась Ефимовна к Артемию и зимой, под самую длинную ночь. А потом встретила Павла на базаре знакомую колхозницу из Жирякова, и та рассказала, что дедушка Артемий умер еще летом. Помог матери Максима накосить сена — Егор Артемьич умер еще до войны — привез воз к дому, крикнул, чтобы открыли ворота. Ворота открыли, лошадь во двор завели, а дед молчит, на возу лежит. Окликнули раз, другой, глянули, а дед — мертвый. И как чуял смерть: поехал за сеном, но прежде вымылся в бане, надел новую рубаху и штаны. Домашние подумали: чудит дед, ему ведь без малого сто лет. А оказалось — не чудил, знал, видимо, что смерть придет. Было это, как машинально отметила Павла, ровно через год после рождения Толика.

Сорок пятый год надвигался грозно. Хоть и поговаривали, что недалек конец войны — советские войска уже за границей своей страны бьют фашистов — но до этого конца дожить еще надо. А как? На шесть ртов — одна работница. Того, что получали по карточке служащей и пяти иждивенческим, было мало. Если удавалось отоварить карточки за несколько дней, то Ефимовна шла на базар продавала хлеб и покупала картошки — так было выгоднее: булку хлеба съедали за день, а купленной картошки хватало на два-три дня. Однажды в Тавду прислали подарки из Америки (так звали США). Одна из посылок досталась Павле. Думали, в посылке продукты, а когда вскрыли пакет, там оказались ботинки и два белых платья, которые пришлись впору Лиде. Однако белые платья — непрактично, поэтому Павла одно платье покрасила раствором красного стрептоцида, а второе — хинином. И гардероб Лиды пополнился двумя платьями — красным и желтым.

Летом переходили на «подножный корм» — Витька бегал на реку рыбачить, а то уходил с ребятами в лес по грибы. Весной с окрестных дворов выдирал молодую крапиву и лебеду, а в лесу выискивал съедобные корешки и травки.

Еще когда жили в Жиряково, и Павла была избачем, она всегда брала с собой старшего сына, и пока шли от деревни к деревне, Павла показывала Вите полезные растения и ягоды — вот когда ей пригодились то, что узнала она в детстве от Марты-пастушки. Бывало, уставшая, присядет у обочины, а сын пошныряет вокруг, притащит то ягод горсточку, то корешок: «Покушай, мама!» Пригодились Витьке те лесные уроки в сорок пятом. Однажды сын прибежал к Павле на работу, принес в кепке три сваренных в кожуре картофелины: «Покушай, мама!» — «Где взял?» — нахмурилась сурово Павла. «Не думай, не украл, — заулыбался сын, — это я заработал — на базаре мешки помогал разгружать!» Павла взяла одну картофелину и тотчас отвернулась, чтобы не видел Витя ее слез.

К осени накопали картошки, которую посадили вдоль железной дороги одними глазками да очистками. Думали, что ничего и не вырастет, однако накопали восемь ведер — два мешка. То-то было радости: ешь — не хочу! И в первый день напекли драников, наелись до отвала. Да много ли такого урожая на семью в шесть человек? К Рождеству подчистили.

Отличился однажды и Генашка: взял купюру-двадцатьпятку из заветной, Максимовой, шкатулки, где по-прежнему хранились деньги, накупил на базаре пирожков, радуясь, что хватит всем. По дороге домой забежал к Павле, дескать, пусть и мама поест горяченьких пирожков. Павла была занята — шло совещание, а как оно закончилось, Генашка подал ей пакет с пирожками. Павла вытащила один и заметила стыдливый голодный взгляд одного из работников. У Павлы кусок в горле застрял, и она, вздохнув, угостила товарищей пирожками. Генашка отправился домой налегке, дожевывая последний пирожок.

Весна навалилась на Павлу глухой тоской: не могла она смотреть в голодные глаза детей. Они жалели мать, не хныкали, а если начинали — тут же получали от Витьки подзатыльник. Он рос отчаянным, боевым парнем, но заботливым. Видимо, сказалось то, что именно с Витькой бродила Павла по дорогам Жиряковского сельсовета, да еще помнил, наверное, наказ Максима жалеть мать, помогать ей. А Ефимовне Витька дерзил часто, и столько Ефимовна сломала о его непокорную голову деревянных ложек, что и со счета сбилась. Однажды села и заплакала:

— У-у! Ирод окаянный, все ложки об его башку переколотила, а ему все нипочем!

Витька засмеялся и ускакал на улицу, на которой он с друзьями был властелином. Правда, никто жаловаться на него не приходил, лишь однажды явилась какая-то женщина, пожаловалась, что Витька с дружком выкопали в ее огороде картошку. Кричала, грозилась в суд подать, но Павла строго ответила, что детей к воровству не приучала. А когда явился сын, надрала мальчишке уши: может, и правда выкопал? Потому-то Витька сразу и сказал, что заработал, а не украл, когда принес ей вареную картошку.

И все-таки случалось, что мальчишки не выдерживали голодухи, лазали по огородам: то морковки надергают, то репы, то подкопают куст картошки, наберут десяток клубеньков. Но братья всегда стояли друг за друга горой, всегда помогали друг другу. И как-то Генашка спас Витькины уши, а может, и спину от основательной экзекуции.

А дело было так. Витька с дружками залез в соседний огород, но, на беду, хозяин был дома, увидел маленьких проказников, схватил березовый дрын — да в погоню. Ребятня — в рассыпную. Витька бросился домой, нырнул со страху в подполье. Догадливый Генашка тут же раскатал по крышке-западне самотканый половик, поставил табурет и уселся на нем, держа в руках материну гитару. Сидел себе, брякал по струнам и залихватски пел охальные частушки. Но Витьку хозяин огорода вроде бы узнал и явился, конечно, к Дружниковым злой, готовый отлупить пацана, и сразу с порога: «Мать-перемать, где твой такой-сякой-долбанутый брат?» А Генашка спокойно ему в ответ, дескать, не знаю, а сам опять заголосил: «Председателя жена меня отлупила, говорят мне — поделом, чтоб с ним я не ходила!»