Светорада Медовая - Вилар Симона

Сам Скафти привстал навстречу Светораде, когда они с Русланой вошли в палатку у паруса, где лежал раненый.

– Пустячная рана, – сказал он, пожав ей руку. На его татуированном изможденном лице появилась улыбка. – Если не буду рваться, чтобы сесть на руме,[129] скоро на мне все заживет как на собаке.

Варяг таки поднялся, когда Светорада вышла из-под навеса палатки, не решаясь испытывать терпение ожидавшего ее Овадии. Шад стоял в стороне, о чем-то разговаривая с капитаном судна, и Светорада услышала, как они упоминают Ростов. Сердце ее на миг сжалось. Как же ей хотелось тоже уплыть… Туда, на берега илистого Неро, где им со Стемкой однажды померещилось, что они заплыли на небо, к звездам…

Она не стыдилась своих слез, когда на прощание обнималась с Русланой, брала на руки что-то мило лепечущего Взимка. Малыш был ей как родной, ведь она вынянчила его с пеленок…

– Миленький мой, – шептала княжна, целуя тугие щечки мальчика, перед тем как вернуть матери. – Ты береги его, Руслана. Кого бы ты еще ни родила, помни, что этот малыш прошел с тобой через неволю.

– Интересно, как мне его отныне величать? – спрашивал Скафти. – Братцем или сыном?

В его голосе Светорада с удивленной радостью стала узнавать прежние задорные нотки, вернувшиеся к нему вместе с ощущением свободы. И сама отшутилась:

– Уж ты-то, конечно, разберешься. Главное, что род не потеряет столь замечательную женщину.

Скафти нежно прижал к себе Руслану и Взимка.

– Не потеряет. Это уж как боги святы.

Слова ее Стемы… Скафти и не заметил, как произнес присказку своего друга, отозвавшуюся в душе княжны сладкой болью. Ее прошлое…

Она направилась к сходням, где ее ожидал Овадия. Улыбнулась ему. Он – ее настоящее. И она полюбит его. Не может быть, чтобы ее сердце не ответило на любовь такого доброго и благородного мужчины… так любящего ее.

Она даже взяла его под руку, но шад мягко отстранился и отошел от нее. Она же смотрела, как уходит по широким водам Итиля драккар, как обнялись стоявшие на его борту близкие ей люди… которых она уже никогда не увидит.

По возвращении во дворец Овадия сразу же оставил княжну. Уже лежа в постели, Светорада вдруг подумала, что так и не успела поблагодарить его за то, что он сделал. Поэтому на другой день она послала евнуха с просьбой, чтобы шад принял ее. Но оказалось, что Овадии уже не было во дворце. Станы хазар снимались с мест, а Овадии еще надо было встретиться с приглашенными на совет тарханами. И хотя Светорада велела оседлать Судьбу, и в сопровождении юного Захарии ездила от становища к становищу, Овадия, казалось, был неуловим. Они догоняли только вести о нем.

Несколько дней прошли относительно спокойно. Но этот мир и спокойствие были призрачны, ибо даже в гареме женщины шептались о большом совете. Такое собрание знатных мужчин, съехавшихся для принятия важных решений, не могло не волновать обитательниц роскошных покоев внутреннего дворца.

В день совета женщины собрались в саду. Светорада неожиданно заметила, что она вдруг стала одной из самых популярных тут. Слава Овадии придавала и ей особую значительность, и теперь многие из женщин старались добиться благосклонности княжны, делали подношения, угощали лакомствами, даже стали перенимать ее манеру украшать головной убор ниспадающей до бровей бахромой или ажурным плетением из мелкого жемчуга. Надменная Захра явилась в шапочке с блестящей бахромой, закрывающей лоб, и, судя по всему, немного переусердствовала: бахрома была длиннее, чем нужно, и булгарка постоянно сдувала ее, смешно выпячивая полную нижнюю губу.

Неожиданно круглое лицо Захры напряглось. Она смотрела в сторону, отведя рукой мешающую ей бахрому, и глаза ее недобро сузились.

– А этой гадюке что тут надобно?

Она говорила о Мариам, которая появилась под крытой галереей и теперь решительно направлялась в их сторону.

– Пойдемте со мной, благородная шадё Медовая, – произнесла Мариам, учтиво склоняя голову, а позже, когда они шли по узким переходам дворца, добавила: – Думаю, вам будет небезынтересно на это поглядеть.

Она провела Светораду в небольшую узкую комнату, свет в которую проникал через полукруглое окошко, и опустилась на низенький диван. Светорада последовала ее примеру, устремив взгляд в окно. Она поняла, что окошко выходит в зал, где происходит совет.

Зал представлял собой просторное помпезно-роскошное помещение, вдоль стен которого стояли скамьи, а на них сидели или стояли самые именитые люди Хазарского каганата, хаджибы и священнослужители иудеев. Причем все они были оживлены, шумели, кричали, отчего в зале стоял то усиливающийся, то стихающий гул, слышались обрывки разговора, восклицаний, возмущений, ругательств. Ранее Светорада совсем не так представляла себе совет. Она помнила заседания в Думе своего отца, смоленского князя, и если там порой возникали споры, все равно ощущалось некое почтение и достоинство.

Сейчас же она видела, что только три человека в зале сохраняли спокойствие: каган Муниш, восседавший на самом высоком месте, достойный, длиннобородый, в роскошном головном уборе и богатом оплечье, сверкающими каменьями; сидевший напротив него бек Вениамин, ироничный и почти довольный происходящим, который даже тут не снял своего воинского облачения; Овадия бен Муниш, стоявший посреди зала в широкой стеганой одежде, как будто только что прибыл из степи, с заложенной за ухо длинной прядью. Он то и дело теребил свой шелковый кушак на боку, как будто искал там рукоять сабли и не находил Он был словно зверь в западне, окруженный облавщиками, нервно озирающийся, напряженный, настороженный. Светорада вдруг почувствовала жалость к нему и подалась вперед. Мариам, заметив озабоченность на лице молоденькой шадё, негромко сказала:

– Не волнуйся. Наш Овадия ничего просто так не делает. Сейчас он позволит им накричаться, но последнее слово все равно будет за ним.

Она даже пожала Светораде руку, и княжна, не отдавая себе отчета, ответила на ее пожатие.

Меж тем Овадия чуть повернул голову туда, где располагались шаманы-язычники. Те, вмиг уловив, что от них требовалось, стали на удивление слаженно и ритмично бить в свои широкие бубны, подавляя невообразимым грохотом шум в зале. И первыми к ним прислушались тарханы кара-хазар, отступившие, осевшие под стеной, а там и рахдониты, их священники и начальники аларсиев стали умолкать, понимая, что им не под силу перекричать подобный шум.

– Говори, Овадия! – своим звучным рокочущим голосом произнес каган.

Его сын низко поклонился, прижав руку к груди.

– Вы можете кричать и спорить сколько угодно, благородные мужи, однако то, о чем я скажу, не сможете назвать ложью. Ибо на Хазарию идут неисчислимые бедствия: море выходит из своих берегов и заливает соленой водой наши угодья, и там, где ранее зеленели виноградники и стояли богатые поместья, плещет холодная волна. У Хазарского моря выгорели пастбища, зато верховья разбухли от влаги. Места, через которые когда-то легко перебирались табуны, превратились в бешеные мутные потоки, которые несутся в море, подмывая берега тысячью новых русел. А вокруг задыхается от зноя истрескавшаяся земля, потерявшая способность плодоносить… Сами небеса посылают беды нашей Хазарии. Уж не кара ли это богов, когда воля чуждого Яхве заслоняет собой оберегавших нас ранее небесных покровителей?

При этих словах рахдониты зароптали, гневно затрясли пейсами, стали грозить святотатцу перстами, однако Овадия продолжил говорить:

– Отчего такая напасть на нас, хазары? Даже торговля, о расцвете которой не так давно говорили мудрые отцы-рахдониты, не радует. Отчего столько лет бывший нашей гордостью путь из страны шелка Китая застыл из-за неурядиц?[130] Теперь разбойные народы проливают кровь путников там, где ранее стояли наши караван-сараи, и плескалась вода в каменных колодцах. И с этими бедами мы не можем справиться.