Светорада Медовая - Вилар Симона

Теперь же Ипатий Малеил стал стратигом[132] в городе Херсонесе. Овадия уже не раз отсылал к нему гонцов, упреждая о своей попытке изменить положение в Хазарии, объясняя, как важно, чтобы Византия выступила в этом деле союзницей заговорщиков. При условии, что его план увенчается успехом, и рахдониты будут лишены власти, Овадия обещал Византии немало выгод. Но сможет ли он осуществить свой план? Византия могущественна, однако у нее много врагов. И хазарские иудеи не единственные, кто ей не угоден. Но и не последние. Овадии очень хотелось верить, что в Константинополе прислушаются к нему, поддержат… А иначе…

Вышло иначе. Об этом и поведал ему прибывший на встречу Ипатий Малеил. Они беседовали в красивом покое, освещенном лучами заходящего солнца, которое бросало красноватые блики на золоченую мебель и пышные ковры. Ипатий сидел за круглым столиком, лениво попивая вино из высокого бокала, и невозмутимо рассказывал, что Византию сейчас больше тревожат отношения с их извечными соперниками арабами, а также неспокойное болгарское царство, образовавшееся у них под боком и доставляющее Константинополю немало хлопот своей далеко не миролюбивой политикой.[133]

– А с вашим беком Вениамином у нас сейчас мир, – почти безразлично говорил Ипатий. – Зачем же нам наживать себе нового врага, когда у божественного базилевса Льва[134] имеются иные заботы, требующие его внимания и оттока военных сил? Но ты не должен упрекать меня в бездействии, благородный шад Овадия. Я все верно передал в Константинополь, однако ни в ведомстве логофета дромы,[135] ни в священном Палатии[136] мне не дали положительного ответа. Такова уж, видно, воля неба.

Византиец отхлебнул вина, глядя на царевича поверх золоченого ободка бокала и при этом оставаясь совершенно бесстрастным. У этого знатного, еще нестарого вельможи было чуть смуглое продолговатое лицо, породистое и значительное, со сросшимися над переносицей бровями. В его взгляде читался опыт умудренного жизнью человека, но Овадия не видел в нем ни торжества, ни сочувствия. Вьющиеся черные волосы Ипатия лишь кое-где покрывал легкий налет седины, дорогая фиолетовая хламида[137] была изящно скреплена на плече брошью с крупным аметистом, а в манере облокачиваться на поручни кресла и слегка покачивать ногой сквозила изысканность, так отличавшая его от грузно ссутулившего, удрученного полученным известием хазарина Овадии с его обритой головой, клоком растрепанных волос и серьгами в ушах. Со стороны казалось, что в этих роскошных покоях встретились не два человека, а два мира, столь далекие, что им просто не могло быть никакого дела друг до друга. И все же они были людьми. Как ни старался Овадия казаться спокойным, получив отказ, он не смог скрыть своей подавленности. И византиец, уже уходя, не удержался, чтобы не выказать ему своего сочувствия. Даже намекнул, что если Овадии будет нелегко в Хазарии, то он может на время приютить его у себя в Херсонесе.

– Ты очень изменился со времен нашей последней встречи, Овадия бен Муниш, – заметил Ипатий. – Ранее ты был беспечным щеголем, который ни о чем не думал, кроме утех. Теперь ты стал государственным мужем, которого заботит судьба своей страны. Я помолюсь о тебе. Но ты достаточно силен и разумен, чтобы вынести груз свалившихся на тебя интриг и возможностей. Ты справишься. Да и не все так плохо у тебя, как я слышал. Мне уже донесли, что ты женился на удивительно пригожей деве со странным и благозвучным именем – Медовая.

Овадия из-под полуопущенных ресниц покосился на византийца. Испытывает? Разведывает? Что ему известно? И не оттого ли он столь холодно отнесся к его просьбе, что узнал, что упомянутая им Медовая и есть та славянская княжна, к которой сам Ипатий некогда безуспешно сватался?

Но последующая фраза херсонесского стратига успокоила Овадию. Ибо этот напыщенный ромей неожиданно упомянул Светораду, сказав, что если Овадия и нашел себе супругу по сердцу, то сам Ипатий до сих пор не может забыть златокудрую деву с берегов Днепра, какая и поныне приходит ему во снах как несбывшаяся мечта. Овадия едва смог сдержать улыбку при этих словах. И подумал, что он правильно сделал, не взяв жену в Саркел. Тогда бы и гостеприимный намек, что он может при неудаче скрыться за стенами Херсонеса, вряд ли прозвучал бы из уст византийца.

После ухода стратига Овадия долго размышлял о сложившейся ситуации. В Хазарии сейчас была подходящая обстановка, чтобы совершить переворот, и загвоздка заключалась в том, чтобы вынудить основное войско аларсиев выступить в поход, заставить бека Вениамина покинуть Итиль. Тогда бы внутри страны не осталось сил, которые смогли бы противостоять мятежникам до того, как они упрочат свое положение. И Овадия серьезно надеялся на столкновение бека Вениамина с Византией, ждал, что византийские войска послужат приманкой, которая заставит войска аларсиев воевать на стороне. Другие соперники Хазарии, такие как покоренные гузы, булгары или буртасы, или те, что вошли с ней в союз – хорезмийцы, багдадцы, даже разбойные печенеги, – сейчас не представляют для Итиля реальной опасности. Поэтому… остается только Русь. На нее Овадия возлагал свою последнюю надежду. И он уже кое-что предпринял, чтобы молодое варварское государство не оставалось в стороне, а пошло в наступление. Недаром ведь его брат Габо так жестко и упорно нападал и грабил земли, находившиеся под рукой Вещего Олега. А еще – и это главное – шпионы Овадии уже стали распускать на Руси слухи, что смоленская княжна, с которой Игорь был обручен, находится у хазар, причем Овадия похитил ее, дабы сделать своей женой, опозорив тем самым Игоря.

Как оказалось, задумка Овадии была небезуспешной. Об этом ему сообщил вскоре после ухода Ипатия Малеила его верный Гаведдай, нынешний тудун Саркела.

Горбун вошел в покои, низко кланяясь, так что его непомерно широкие рукава с нашитыми каменьями стукнули, коснувшись плиточного пола. На татуированном лице горбуна расплылась угодливая улыбка, глаза лукаво поблескивали.

– Если мой шад изволит…

– Мне тяжело, Гаведдай, – произнес Овадия, не поднимая глаз на слугу и не видя, как тот оживлен и порывается что-то сказать. – Мне тяжело, как человеку, который тянет на гору огромный воз. Я совсем один. И если моих сил не хватит, этот тяжелый воз сползет вниз и заодно увлечет в пропасть и меня…

Гаведдай деловито кашлянул, привлекая внимание шада. И сообщил такое, отчего у Овадии вмиг загорелись глаза.

Оказывается, совсем недавно в Саркел приехал гонец от царевича Габо, который сообщил, что русские войска вышли немалым числом из Киева, стали теснить на кочевьях Габо, и тот предпочел отступить и уже спешно разворачивает возы и движется под укрытие несокрушимых стен Саркела. Русы же наступают ему на пятки, разят его воинов, угоняют скот и людей.

– Кто идет во главе воинства? – оживленно спросил Овадия, в пылу хватая горбуна за полы его богатого халата. – Игорь княжич?

Шад был немало удивлен, когда услышал, что, хотя княжич Игорь и едет в войске со значительными силами, главой воинства все называют Хельгу.[138] Овадия было решил, что это искаженное имя князя Олега, которого варяжские наемники называли Хельгом. И он едва не рассмеялся, когда Гаведдай сообщил, что это имя другого предводителя, вернее другой. Ибо сам Олег Вещий поставил над войсками женщину – воительницу, свою названную дочь Ольгу. Русский князь считает, что даже если Игорь прекрасный воин, все равно за управлением такого количества людей, снабжением войска и обоза должен следить кто-то более разумный, чем молодой князь, слишком горячий и не раз вступавший в споры с воеводами и витязями. Ольга же долгое время княжила в торговом Вышгороде на Днепре, проявив себя разумной и хозяйственной правительницей, поэтому Олег отдал под ее руку войска.