Самодержец пустыни - Леонид Юзефович

Хионин, русский консул в Кобдо, сумевший выручить Торновского из китайской тюрьмы и помогавший Фане, еще в 1919 году, сообщал в Омск о своем разговоре с одним из дербетских князей. Тот сказал ему: “Раньше, до войны, вы, русские, были вот какие! – и развел руками. – А теперь нет у вас Цаган-хана, и вы стали вот какие маленькие, вроде нас”. Так же, как сам Унгерн, причину обрушившихся на Россию несчастий монголы видели в том, что “му орос” (плохие русские) свергли Белого царя. Однако есть еще “сайн орос” (хорошие русские), они пришли в Халху защитить хутухту от плохих китайцев, которые низложили и своего императора, и Богдо-хана. Последнему престол был возвращен, оставалось восстановить в правах двух первых. “Ну вот, – говорил Унгерн после коронации Богдо-гэгена, – маленького царя посадили, скоро посадим и большого”.

Тогда же, для выразительности несколько упрощая картину, он писал одному из князей Внутренней Монголии: “За последние годы оставались во всем мире условно два царя, в Англии и в Японии. Теперь Небо как будто смилостивилось над грешными людьми, и опять возродились цари в Греции, Болгарии и Венгрии, и 3-го февраля 1921 года восстановлен Его Святейшество Богдо-хан[121]. Это последнее событие быстро разнеслось во все концы Срединного царства и заставило радостно затрепетать сердца всех честных его людей и видеть в нем новое проявление небесной благодати. Начало в Срединном царстве сделано, не надо останавливаться на полдороге. Нужно трудиться… Я знаю, что лишь восстановление царей спасет испорченное Западом человечество. Как земля не может быть без Неба, так и государства не могут жить без царей”.

Унгерн совершенно искренне уверял Чжан Кунъю: “Лично мне ничего не надо. Я рад умереть за восстановление монархии хотя бы не своего государства, а другого”. Понимая, что страстное желание реставрировать Цинов выглядит странным для русского генерала, в письме к другому корреспонденту он счел нужным объясниться: “Вас не должно удивлять, что я ратую о деле восстановления царя в Срединном царстве. По моему мнению, каждый честный воин должен стоять за честь и добро, а носители этой чести – цари. Кроме того, ежели у соседних государств не будет царей, то они будут взаимно подтачивать и приносить вред одно другому”.

При этом Унгерна, видимо, тревожило, что в его стремлении вернуть к власти маньчжурскую династию кто-то может усмотреть личную заинтересованность. “Я не допускаю мысли, – обращался он к князю Полта-вану, – чтобы Вы подумали, что мною руководят какие-то побочные интересы, хотя я и женат, как Вам известно, на маньчжурке”.

Интернациональной марксистской утопии Унгерн противопоставил идею не национальную, как другие вожди Белого движения, а равно всемирную и столь же утопичную – возрождение монархий от Китая до Европы. Абсолютная монархия признавалась более совершенной формой правления, чем конституционная, но тоже не идеальной. Предпочтение отдавалось теократии.

“Наивысшее воплощение идеи царизма – это соединение божества с человеческой властью, как был Богдыхан в Китае, Богдо-хан в Халхе и в старые времена – русские цари”, – на одном из допросов высказал Унгерн свое кредо. При этом собственно о Богдо-гэгене он говорил без пиетета, называл его просто “хутухтой” и добавлял, что “хутухта любит выпить, у него еще имеется старое шампанское”. В глазах Унгерна, тогда уже воинствующего трезвенника, это был крупный недостаток, но пороки того или иного воплощения “идеи царизма” не могли поколебать саму идею.

“Я смотрю так, – излагал он свои воззрения на роль монарха и аристократии, – царь должен быть первым демократом в государстве. Он должен стоять вне классов, должен быть равнодействующей между существующими в государстве классовыми группировками. Обычный взгляд на аристократию тоже неправильный. Она всегда была в некотором роде оппозиционной. История нам показывает, что именно аристократия по большей части убивала царей. Другое дело – буржуазия. Она способна только сосать соки из государства, и она-то довела страну до того, что теперь произошло. Царь должен опираться на аристократию и крестьянство. Один класс без другого жить не могут”. Унгерн потому и был противником Колчака, что считал его либерально-буржуазным диктатором – “избранником богачей”, как назвал адмирала атаман Анненков.

“Идея монархизма – главное, что толкало меня на путь борьбы”, – заявлял Унгерн. В том виде, в каком он излагал эту идею, она банальна, но убеждения, ради которых человек готов идти на смерть, редко отличаются оригинальностью.

Источником своей веры Унгерн называл Священное писание, где будто бы содержится указание на то, что время реставрации монархий уже “наступает”. Библию он знал плохо, но это и неважно. Убежденность в божественном происхождении самой идеи монархии (“Небо ниспошлет на землю царей”, – уверял Унгерн князя Цэндэ-гуна) сочеталась в нем с печальным подозрением, что эта истина во всей ее полноте открыта только ему. “Из настоящих монархистов на свете остался один я”, – говорил он.

Рассуждения о монархии как “равнодействующей” силе – не более чем попытка перевести откровение на язык профанов. По протоколам допросов заметно, как Унгерн, на все вопросы отвечавший с неизменным спокойствием, начинает волноваться, едва дело касается этой важнейшей для него темы. В протоколе прямая речь заменена косвенной, но даже в таком виде ощущается ее ритмичность, слышны фонетические переклички, выдающие возбуждение говорящего, а ключевое слово, как заклинание, повторяется трижды. “Он верит, – записывает протоколист, – что приходит время возвращения монархии. До сих пор все шло на убыль, а теперь должно идти на прибыль, и повсюду будет монархия, монархия, монархия”.

Так говорить и чувствовать способен лишь человек, сознающий свою особую роль в предначертанном свыше историческом процессе. Если сам процесс закономерен, значит, не могло быть случайностью появление его, Унгерна, среди монголов, которых он ценил как стихийных монархистов и противопоставлял едва ли не всем остальным народам. Здесь, в Монголии, благодаря его усилиям, колесо истории сделало первый оборот вспять, по направлению к золотому веку человечества, и не имело никакого значения, что произошло это на краю света, за пределами цивилизованного мира, в городе, о существовании которого большинство европейцев попросту не подозревало.

На границе и в Гоби

Уже на следующий день после взятия Урги на стенах домов, на заборах в центре города и на Захадыре расклеили объявления с призывом добровольно поступать на службу в Азиатскую дивизию. Под ними стояла подпись Унгерна. “Было ясно, что пока просит честно, а потом погонит ташуром”, – вспоминал Торновский, благоразумно откликнувшийся на этот призыв, хотя у него с 1918 года “сердце не лежало к семеновцам”. Регистрация добровольцев проходила в здании “Монголора”. Среди них оказался и служивший раньше у Дутова подполковник Владимир Рерих, младший брат Николая Рериха, тоже художник, автор пейзажа в известной картине брата “Человечьи праотцы”. Позже он стал начальником тыла Азиатской дивизии и единственным тыловиком, к кому Унгерн относился с уважением.