Самодержец пустыни - Леонид Юзефович

Около этого времени послышалась пушечная пальба, возвещавшая появление Богдо. Торновский насчитал шесть выстрелов, пылкий Макеев – 21, а не склонный к восторгам Аноним говорит, что стреляли один раз. Затем из ворот показались пышно одетые всадники, трубившие в трубы и раковины. Макеев называет их “вестниками”, другие видели их функцию в том, чтобы пронзительными звуками своих инструментов разгонять злых духов. Следом, по четверо в ряд, двинулась процессия из нескольких сотен лам. Хитун единственный из всех наблюдателей заметил у них в руках “тугие свертки из леопардовых шкур”, которыми они отгоняли “наиболее неистовых богомольцев”, то и дело бросавшихся на дорогу в надежде на благословение хутухты.

За ними “храпящие лошади”, как экспрессивно пишет Макеев, или ведомые придворными конюхами и вполне дисциплинированные “12 пар белых коней”, как подсчитал обстоятельный Торновский, везли огромную, грубо сколоченную “колесницу” в виде пирамиды из трех раскрашенных бревен. Ее вершину венчала мачта с монгольским флагом. Изготовленный из твердой парчи, он “ослепительно блестел на солнце золотыми нитями”. Золотом был выткан старинный национальный символ – первый знак алфавита “Соёмбо”, созданного двести лет назад великим просветителем и скульптором Ундур-гэгеном Дзанабадзаром. В 1911 году эта идеограмма, чьи элементы (языки огня, треугольники, рыбы и пр.) толковались по-разному, была переосмыслена как эмблема независимой Монголии.

Хитун утверждает, что Богдо-гэген ехал в паланкине, установленном на “четырехколесной безрессорной повозке”. Поперек ее “переднего дышла” был прикреплен “саженный шест”, его держали четыре всадника и таким образом тащили повозку за собой.

Макеев упоминает не паланкин, а “позолоченную, китайского типа, открытую коляску”. Торновский увидел белую “карету московской работы”, запряженную шестью парами лошадей “той же масти”. Аноним определил ее как “старинную”, а лошадей – как “иноходцев, увешанных серебряными бубенцами и покрытых цветной сеткой”. Князеву эта карета запомнилась “застекленной”, но без лошадей – ее приводили в движение три мула и “десятка два лам почтенного возраста”. Они тянули карету за “веревки, привязанные к передней оси справа и слева от запряжки”[119].

В карете сидел Богдо-гэген в желто-оранжевых одеждах, его глаза слепца были скрыты темными очками. Макеев пишет, что он был один, другие – что с женой; Князев добавляет к ним “перерожденца-учителя”. Сзади и по обеим сторонам ехали знатнейшие монгольские князья на богато убранных конях – примерно 70 человек. Их одежды, седла шапки с павлиньими перьями были “в оправе” из драгоценных камней, кораллов, жемчуга, золота и серебра. “Благодаря горячности коней они представляли переливающуюся волну вокруг кареты Богдо-хана”, – вспоминал Торновский, сожалея, что кортеж “не был заснят на пленку за неимением киноаппарата”[120].

При появлении хутухты и эскорта все внимание сосредоточилось на них, лишь Хитун отметил, что это еще не конец шествия. Его замыкали “шесть пар флейтистов” и “двенадцать пар телохранителей” из отряда личной гвардии Богдо-гэгена. Их формой были красные тырлыки и нарукавные повязки с черной свастикой на желтом фоне.

Когда процессия приблизилась к правому флангу дивизии, Унгерн, сидя в седле, скомандовал: “Смирно! Равнение направо!” Он повторил эту команду по-монгольски (“Дзоксо! Барун тайши!”) и, сопровождаемый Резухиным, верхом направился к Богдо-гэгену, чтобы отдать рапорт. За его спиной казаки взяли шашки “на караул”, а монголы и буряты встали на правое колено, “держа повод на локтевом суставе правой руки и туда же склонив ствол поставленной на землю винтовки”.

После отдачи рапорта Унгерн и Резухин заняли место сразу вслед за каретой хутухты, и поезд двинулся дальше. При этом русские должны были опустить глаза в землю. Их строжайше предупредили, чтобы никто не смел встречаться взглядом с “живым буддой”.

Оркестр заиграл “встречу”, которую Хитун по причине отсутствия музыкального слуха или в соответствии с представлениями о том, что положено играть в такие минуты, принял за монгольский гимн. Валторнам и трубам отозвались храмовые башкуры – “дудки”, как пишет Макеев. Они “подхватили, рыдая, плача и торжествуя, отгоняя от Богдо злых духов”. Сопровождаемый Унгерном, Резухиным, высшими ламами, князьями и свитой, Богдо-гэген вошел в монастырские ворота и направился к храму Майдари с покрытым позолоченной медью полукруглым куполом и двумя 20-метровыми башнями по краям фасада.

Что происходило внутри, никто из мемуаристов не знал. Вероятно, Богдо-гэген и Дондогдулам с соответствующими ритуалами воссели на предназначенное для божественной четы двойное тронное сиденье, затем начался торжественный молебен. Сразу по его окончании, рассказывает Князев, “состоялось наречение барона Унгерна воплощением бога войны; Богдо возложил на него какой-то необычайный головной убор, отдаленно напоминавший митру католического епископа, затем ламы торжественно взяли барона под руки и вывели из кумирни, чтобы показать народу”. Что это была за церемония, и действительно ли она имела место, или Князев доверился каким-то не слишком достоверным рассказам, не понятно. Никто больше об этом “наречении” не сообщает.

Богослужение затянулось до четырех часов пополудни, после чего процессия тем же порядком вернулась в Зеленый дворец. Там уже были накрыты столы, начался официальный обед. Кроме Унгерна и Резухина, на нем присутствовали Джамбалон, Тубанов и несколько офицеров Азиатской дивизии, отличившихся при взятии Урги.

Остальные обедали в гарнизонном собрании, потом разошлись по квартирам и “здорово хлебнули зелена вина по случаю торжественного дня”. Интендантство выдало всем увеличенный порцион и по бутылке вина на каждого, вне зависимости от чина. Впервые за несколько месяцев казаки и офицеры выпивали открыто, не боясь репрессий.

В бесчисленных юртах, усеявших берега Толы, тоже начались пиры, продлившиеся несколько дней. В расположение унгерновских частей, рассказывает скептически настроенный Аноним, приезжали счастливые и пьяные монгольские чиновники, от полноты чувств “произносили какие-то несуразные речи”, во время которых “частенько валились тут же на землю и засыпали мертвецким сном”.

Хионин, русский консул в Кобдо, сумевший выручить Торновского из китайской тюрьмы и помогавший Фане, еще в 1919 году, сообщал в Омск о своем разговоре с одним из дербетских князей. Тот сказал ему: “Раньше, до войны, вы, русские, были вот какие! – и развел руками. – А теперь нет у вас Цаган-хана, и вы стали вот какие маленькие, вроде нас”. Так же, как сам Унгерн, причину обрушившихся на Россию несчастий монголы видели в том, что “му орос” (плохие русские) свергли Белого царя. Однако есть еще “сайн орос” (хорошие русские), они пришли в Халху защитить хутухту от плохих китайцев, которые низложили и своего императора, и Богдо-хана. Последнему престол был возвращен, оставалось восстановить в правах двух первых. “Ну вот, – говорил Унгерн после коронации Богдо-гэгена, – маленького царя посадили, скоро посадим и большого”.