Самодержец пустыни - Леонид Юзефович

Большинство мемуаристов описывают Сипайло как монструозного подслеповатого урода, непрерывно моргающего, с трясущимися руками, передергиваемым судорогой бескровным лицом и странно приплюснутым, абсолютно голым черепом. “Человек с головой как седло” называется посвященная ему глава в книге Оссендовского. Другие изображали его ничем не примечательным, щуплым и подвижным человечком небольшого роста. Иногда к этому портрету добавлялись “злые, постоянно бегающие глазки” и “мерзкое хихиканье” при упоминании очередной жертвы.

Сипайло еще в Чите усвоил классический постулат всех гражданских войн: работа контрразведки оценивается числом ее жертв. Однако его тяга к истязаниям и убийствам была врожденной, недаром он сделал такую карьеру. “Жестокосердый, с уклоном садиста”, – констатирует Торновский. Если какое-то время подвалы комендантства оказывались пусты, Сипайло, пишет Волков, тосковал и нервничал, “как кокаинист, лишенный кокаина”. Он гордился своей славой, хвастал изобретением новых пыток, охотно и с удовольствием рассказывал о подробностях казней, о поведении людей перед смертью. Посылая походную аптеку в отряд атамана Кайгородова, мог, например, со своим специфическим юмором добавить: “Скажите, от известного душителя Урги и Забайкалья”.

Сипайло был душителем в прямом, а не в переносном смысле слова – это был его любимый вид казни. Состоявших при нем неопытных палачей он учил пользоваться разными видами веревок в зависимости от того, должен человек умереть сразу или помучиться перед смертью. Женщин, в том числе собственных любовниц, душил сам. Среди последних оказалась 17-летняя казачка Дуся Рыбак, вдова убитого еврея-коммерсанта и не то племянница, не то дальняя родственница самого Семенова; Сипайло взял ее в наложницы после убийства жены Шейнемана. Через несколько недель, во время устроенной им вечеринки, он в соседней комнате лично задушил несчастную девушку и позвал гостей полюбоваться трупом. Если Семенов действительно хотел от него избавиться, для Сипайло это было и местью ему, и способом показать, что недавно еще всесильный забайкальский диктатор для них с Унгерном – ничто.

Он славился как большой волокита, преследовал жен ушедших в поход офицеров – вплоть до выставления караула под их окнами, но одновременно, подыгрывая Унгерну, выставлял себя поборником строгой нравственности. Когда однажды барон “в сильных выражениях” высказался против проституции и чуть было не выпорол доктора Клингенберга за то, что в дивизии полно венерических заболеваний, Сипайло приказал удавить двух молоденьких проституток.

На допросе в плену Унгерн отказался признать факт патологического сладострастия своего ближайшего помощника. Разговоры о его насилиях над женщинами барон назвал “сплетнями”, сказав, будто никогда ни о чем подобном не слыхал. Признаться, что ему об этом известно, Унгерну было труднее, чем в любой совершенной им жестокости. Сожжение негодяя на костре укладывалось в образ средневекового воителя, каким он хотел предстать перед врагами, попустительство изнасилованиям – нет.

По Першину, Унгерн “никого не щадил, если находил виновным, но о нем все же многое преувеличивают; барон не мог входить во все подробности, у него не было для этого времени”. Его энергия обращалась прежде всего на дела военные. “Бог его знает, когда он отдыхает и спит, – говорил Ивановский. – Днем – в мастерских, на учениях, а ночью объезжает караулы, причем норовит заехать в самые захолустные и дальние. Да еще по ночам требует докладов”.

В подробности Унгерн часто не вдавался; Сипайло, например, сумел убедить его, что капитан Песлер, эстонец по происхождению, служил в колчаковской контрразведке и готовил покушение на Семенова. Песлеру отрубили голову, хотя его настоящая вина заключалась в другом: год назад, при отступлении семеновцев от Иркутска, он ехал в одном поезде с Сипайло, по ошибке вошел в его купе и увидел, как тот со своими подручными пытает старого еврея, вымогая у него деньги (старика жгли раскаленными шомполами и вытягивали ему половые органы). Песлер, боевой офицер, потребовал немедленно это прекратить, а по прибытии в Читу подал рапорт обо всем увиденном, наивно полагая, что виновные будут наказаны. В итоге ему самому пришлось бежать в Монголию, где Сипайло с ним и поквитался.

Один из шоферов Унгерна рассказывал Першину, что если барону “приходилось натыкаться на какую-то жестокую экзекуцию и он слышал стоны наказуемых, то приказывал скорее проезжать мимо, чтобы не видеть и не слышать страданий виновных”. Волков, при его ненависти к Унгерну, подтверждает, что тот не посещал подвалов дома купца Коковина, где разместилось столичное комендантство – там царил Сипайло. Однако ему докладывали если не обо всех, то о многих убийствах, как правило – “в юмористической, цинической форме”. Тем самым смерть превращалась в нечто заурядное, чуть ли не пошлое в своей обыденности.

Это свойственно было не только унгерновцам. В годы Гражданской войны все причастные к массовым убийствам старались не употреблять слово “расстрел”; красные заменяли его выражениями типа “отправить в штаб Духонина (Колчака)”, “разменять”, “пустить в расход”. У сотрудников ЧК в ходу был профессиональный термин “свадьба”. Само слово “смерть” не произносилось вслух из своеобразного палаческого суеверия – чтобы не накликать ее на самих себя. Специфический юмор убийц был не только показателем их развращенности, но еще и бессознательным способом избежать возмездия со стороны тех тайных сил, которые могут оставаться в неведении относительно истинного положения дел, если не называть вещи своими именами.

Ответственность за ургинский террор многие пытались возложить на Сипайло, однако Торновский считал его лишь “усердным стрелочником и подсказчиком у начальника станции – Унгерна”. В Урге ликвидация “вредных элементов” проводилась теми же методами, что в Даурии, только с большим размахом. Там ответственным исполнителем был Лауренц, здесь – Сипайло. Второго из этой пары, как всех руководителей такого рода служб при такого рода хозевах, ожидала участь первого, убитого Макеевым по приказу Унгерна, но Сипайло успел бежать на восток, когда приказ о его казни был уже отдан.

Комендантскую команду (около 100 человек, то есть почти десятая часть личного состава Азиатской дивизии) возглавлял капитан Безродный. Ему было всего 23 года, но еще в Даурии, под руководством Лауренца, он “прошел большую школу экзекуций”. Трусоватый и не коварный, как Сипайло, а простодушно-жестокий, большой ценитель комфорта, он, как рассказывает Волков, “в Урге слез с коня в драном полушубке”, а спустя три дня жил в квартире с великолепной обстановкой вплоть до “попугая в клетке”.