СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ - Б. Дедюхин

Василий боялся моргнуть, не то что шевельнуться, неведомо каким чутьем сознавая, что все это может исчезнуть. Но не исчезало, а словно бы плыло на него.

«Я не всегда понимал суть твоих слов,- мысленно сказал он,- но я всегда верил тебе, голосу твоему, правде твоей! Про какую печаль ангелов ты хотел сказать?»

Антоний стал увязывать воз, иногда обращая лицо к Василию все с той же улыбкой. Губы его не шевелились, а голос звучал как бы сам по себе:

«Сиди, плачь и слушай… Это та печаль, какая охватывает ангелов, когда приходится им покидать блаженство горнего созерцания, с его покоем и чистотою, и следовать по велению Божию на землю, принося злодеям суд и кару, и огонь Божьего гнева; безрадостно и скорбно благому существу обращаться ко злу и выдавать его по справедливости. И вот эта ангельская печаль должна стать твоей печалью, государь – носитель власти и земного суда, в ней только поймешь ты корень и причину всего, обретешь запас сил и успокоение. А теперь утешься!… Утешился?…»

Он улыбнулся так близко, так вживе, так знакомо смотрели глаза его, что все существо Василия содрогнулось в небывалой радости невиданных душевных рыданий: вы – соль земли… высвет мира… да светит свет ваш перед людьми!…

За дверью послышался топот многих ног, она отворилась, впустив шум ливня и свежесть его, запах мокрых рогож и мягкий звук стекающих с них капель.

– Еле добегли, княже, просто реки свергаются с неба. На-ко вот рогожку, мы принесли. Укройся, да пойдем.

Василий Васильевич узнал оживленный голос Басенка, неестественно оживленный, каким делается голос человека в присутствии покойника, когда необходимые хлопоты и заботы заступают печаль.

– Дозволь, княже… Убирать брата станем, готовить к отпеванию,- робко попросил кто-то из монахов.

Василий Васильевич вышел в сырость монастырского двора опять Темным. Ни единому человеку никогда не рассказал он о пережитом в часовне.

Глава шестнадцатая 1452-1453 (6960-6961) гг. «ЯКО ОГНЬ ДЫХАЕТ СКВАЖНЕЮ»

Софья Витовтовна хиловата стала, с ореховым резным попутничком не расставалась. Прогулки ее были недалеки, от дворцовых покоев шибко не удалялась. Трух-трух по саду, трух-трух, глядишь, и румянец на щеках разыгрался, и капелька прозрачная на кончике носа повисла. Трухала да размышляла, порой говорила сама с собой, головой качала. Подходить к ней в это время побаивались и слуги, и бояре: попутничком замахнется, забранится, а то и прибьет.

Осень была долгая и теплая. Начиная с Покрова, выпадал несколько раз снег, но долго не лежал, стаивал, До самого Введения [140] стояли оттепели. На дворе нежно пахло весной, будто в апреле. Только темнело рано. Уснешь после обеда часок, проснешься – уже сумереки, пора свечи возжигать.

Нагулявшись, Софья Витовтовна подолгу сиживала у топящихся печей: то у одной посидит, то у другой погреется, то по сеням прохаживается. Беседовать с собой никому не дозволяла, внуков допускала редко, даже самого любимого – Юрия.

– Ишь, беспокоится, места себе не находит,- шептались ее приближенные боярыни,- последние дни, похоже, доживает.

Но вот уж и Введение прошло, и морозы ударили, и снега легли глубокие, а Софья Витовтовна как жила, так и жила.

Бывает во сне такое: все рушится вокруг тебя безмолвно и беспричинно, а ты не можешь даже шевельнуться, чтобы спастись. Лишь в оцепенении безвольном взираешь на жертвы и страдания, как будто кто запретил тебе вмешиваться в свершения роковые и ты зришь их, ужасаясь неотвратимости и покоряясь ей.

Часто же бывает в старости: все, что любил, чем бывал счастлив, чем гордился и надеялся, что это останется с тобой до конца дней твоих, проходит без возврата и без надежд. Сначала ты не веришь, что без возврата, думаешь, это лишь временные испытания, надо потерпеть, а потом станет легче. Но и терпение твое устает, и силы убывают, видишь, что одна потеря сменяет другую и все дни твои – лишь череда потерь, и не расчислить час, когда она началась. Кажется, она была всегда. И вдруг ты видишь, как все изменилось вокруг и ты ни за чем не нужен. Если ты и выпадешь из колеи жизни вовсе, это будет заметно лишь одно мгновение, а после забудется, потому что ты взят вечностью. И ты начинаешь все чаще любопытствовать о ней, воображать вашу встречу и быть согласным на все, что бы она ни сулила, потому что истощается в тебе самое главное желание и не возобновляется боле.

Счастлив тот, чей закат покоен и мирен, кто сознает, что пока не закончен путь, судьба, посылая утраты, доставляет и восполнения, главное из которых мудрость и смиренное понимание не только чужих несовершенств, но в первую очередь собственных, и печаль исчезающего желания жить растворяется в жалости и любви к другим людям.

Все это Софья Витовтовна чувствовала почти спокойно. Но не таков был ее склад, чтоб отдаваться лишь созерцанию и самопознанию. Хотя подумывала она о том, чтобы принять схиму по предсмертному обычаю великих княгинь, но пока откладывала, потому что считала: последний долг ее еще не исполнен. В отношении же к долгу Софья Витовтовна была человеком страстным и неукоснительным.

Многим казалась загадкой вся ее жизнь. Четырнадцатилетней девочкой она сменила веру – перешла из латинства в православие, чтобы иметь возможность обручиться с шестнадцатилетним сыном Дмитрия Донского. Став великой княгиней и переехав в Москву, выказала огромную силу воли, властолюбие, многое сделала на благо новой своей отчизны, удивляя окружающих способностью быстро обрусеть, стать более русской, чем сами русские, когда заходила речь об отстаивании русских интересов.

Она жаждала власти. Зачем?

Она копила богатства. Для чего?

Она хотела славы, первенства. Что ей было в славе?

Она делала большие вклады в православные храмы, поощряла здателей и изографов. Но была ли она столь уж ревностной христианкой?

И многое другое делала она будто бы без выгоды и расчета, без ясных побудительных причин, что порождало домыслы, догадки и даже клеветы и при жизни супруга ее, и особенно после его смерти. Она после смерти мужа взяла столь большую власть в свои руки, что не всегда считала нужным сообщить сыну – пусть юному, но все же великому князю – о своих решениях в кругу верных бояр. Находились доброхоты, которые нашептывали, что-де великая княгиня излишне самовольна, что подозрительно много литовских выходцев привечает, что боярин Всеволожский не по делам своим заехал всех вельмож в Москве, что затем сменил его литвин Юрий Патрикиевич и что будто бы и Василий Федорович Кутузов отличаем ею был сверх явных заслуг перед Отечеством. Шептания эти, слушки и смехи доходили, конечно, до ушей Софьи Витовтовны, но она никогда не заблуждалась, что все ее будут любить и чтить искренне, потому как о людях она – грешна! – сама была не слишком высокого мнения. Говаривала, что жить у всех на виду и избегнуть клевет и подозрений могут только люди большой святости, да и тех не обходит стороной злая участь. Вон первая внучка от Василия Аннушка сделалась при смерти, отнесли ее на митрополичий двор к Ионе почти бездыханною. Молитвы святителя возвратили ее к жизни – не чудо ли? Но и тут нашелся меж боярами один и стал говорить: обман, мол, что молитвы помогли, сама собой княжна выздоровела. Святитель призвал его, стал увещевать: «Страшна хула на Духа Святого. Поверь, сын мой, что здоровье возвращено больной Самим Господом». А тот и начни кощунствовать. Разгневался владыка: «Да заградятся хульные уста твои,- изрек,- да умрешь ты вместо княжны, бывшей при смерти!» И тот же миг боярин пал мертвым к ногам его. Всех объял ужас превеликий. Но ведь то Иона! Он может словом своим хулу остановить и наказать изрыгающего ее. У него дар испепеляющий – все знают. А что она, мирская женщина, может? Только презреть наветы и отворотиться от разносящих их. Но вот наказать – и не словом, а делом и очень жестоко! – это в ее воле. И тут она, великая княгиня, в своем праве и перед Богом и перед людьми.

Говорят, у греков есть пословица: Бог не торопится, Но и не оставляет виновного без наказания. Да, долготерпение Божие превосходит человеческое. Но она не покинет сей мир, не исполнив как мать долга воздаяния за сына своего. Бывала она спешлива и горячилась, когда не следовало бы, не всегда сообразно уму и осторожности. С Васькой Косым из-за пояса не следовало бы так громко скандал учинять… Что в том поясе? Лежит вот который год в сундуке, истлевает золотое шитье. А сколь многие несчастья произошли из-за него! Сколь многие люди пострадали, о том поясе вовсе не ведавшие! Как почали зорить крестьян братья Юрьевичи, со свадьбы во зле уехавшие! Не с того ли пояса ворованного разожглись обиды неостановимые? Не навредила ли она сыну только пуще?… И Всеволожский-боярин вспоминался с обидой его непрощенной. Зачем перед ним норов свой показывала, зачем кичилась? Хороший был советчик Иван Дмитриевич покойный, самый лучший советчик был, надо признать. Часто теперь о нем думала. «Не гневайся, Иван,- просила,- хоть и много ты нам посля причинил, но сама я тебя на это толкнула. А как бы ты сейчас нужон был!»