Изгнание из рая - Елена Крюкова

— Моя тысяча, щенок!

Он привскочил с постели. Его нога скользнула по гладкой серой, жесткой волчьей шкуре. О эти сволочные русские девки, везде они, во всех борделях бедняги Европы. Осадили все, что можно. Спасу нет. А он-то, дурак, думал — ах, венецианка, он спит с итальянкой. А это просто еще одна русская шлюшка приволоклась сюда на заработки. Ну и зашибает же она, надо думать. Дорого себя оценивает. Такие наивняки, ротозеи-туристы, и попадаются. Руссо-туристо, Тарталья-каналья. Он, осклабившись, потянулся к джинсам, вытащил две зеленых бумажки по пятьсот долларов. Хорошо тебя надули, старичок. А что, она совсем даже неплоха в постели, эта Фьямма… Наташка, небось, или там Катька. Он швырнул ей деньги. Она с проворством обезьяны подобрала купюры, задрала юбку, засунула под черный гладкий чулок.

— Благодарствую. — Улыбка зазмеилась под маской. — Хотя… ты мог бы раскошелиться, мальчик. Тебе ведь понравилось спать со мной.

Он, сидя голяком на кровати, зло окинул ее взглядом.

— Я заплатил тебе так, как мы договаривались! Не вымогай!.. итальянка…

Он, скривившись, сплюнул на пол. Девица поднесла ко рту пальцы и громко свистнула. Митя отшатнулся. Еще чего не хватало. Засада?!

За дверью послышались шаги. Дверь грубо распахнули ногой. В каморку вошли двое в масках. Один малорослый, будто лилипут, другой тоже низенький, чуть повыше; оба встали у постели, где сидел опешивший голый Митя. Девица коротко рассмеялась.

— Мои сутенеры, дорогой. Как же это так, дорогая шлюха, и вдруг без сутенеров. Ты же прекрасно знал, что все вот так вот и получится. Зачем же шел. А, очень захотелось, понимаю.

Мужчины перемолвились между собой тихими словами на непонятном, неизвестном Мите языке. Шагнули чуть ближе к Мите. Один вцепился одной рукой в простыню. Другой — в драгоценный образок на груди.

— Они говорят, что ты слишком мало заплатил их девочке, — весело сказала русская путана. — Они хотят, чтобы ты выложил еще. И немало. Все, что у тебя с собой есть.

Вошедшие сделали еще шаг к обнаженному Мите, распластанному на волчьей шкуре. Он схватил джинсы, прикрылся ими. Засунул руку в карман. Вытаскивал деньги. Бросал на пол, бросал на кровать, бросал в лица сутенеров: нате, возьмите!.. Только отвяжитесь, выпустите, не калечьте, не издевайтесь!.. Я сейчас оденусь, уйду, забуду все, забуду вас, будьте вы прокляты…

Оба мужчины сорвали с лиц маски. Митя впился глазами в лицо того, маленького, что стоял ближе к нему. Раскосый, узкие глаза, торчащие скулы, морщины на лбу, как письмена, как страдальческий иероглиф, выцарапанный жизнью. Японец?.. китаец?.. кореец?.. или наш бурят, эвенк… мало ли в Сибири раскосых, ты же сам знаешь, Митька, ты там, в Сибири, на таких насмотрелся… вот Янданэ точно такой же, только этот — росточком не вышел…

Раскосый мужчина с искаженным ненавистью лицом судорожно вздохнул. Опустил руку в карман. Митя все понял. Холодный пот потек у него по спине. Нет, этого не может быть. Это невероятно. Это все ему снится, и он сходит с ума во сне. Сейчас он проснется в гостиничном номере, поглядит со смехом на спящего, храпящего Эмиля, закажет в буфете равиоли…

— Вот я где тебя хорошо подстерег, собака русская, — кивнул раскосый человек. Его русский язык был не слишком правилен, он говорил с акцентом, улыбался ненавидящей улыбкой. Скалился, как мертвая морда волка, чья шкура лежала поперек кровати. — Я ждал долго. Я следил долго. Я нанимал людей. Платил им. Я следил за тобой. Охотился за тобой. Я охотился хорошо, осторожно. Я же мужчина, я воин и охотник. Я тебя выследил. Я дождался, когда ты поедешь куда-нибудь далеко. Я пришел убить тебя.

Раскосый маленький мужчина выхватил из кармана руку с пистолетом. Нацелил пистолет на Митю. Путана медленно развязала, чтобы стащить, потом, раздумав, снова завязала на затылке черную маску, улыбаясь, и рыжие, кольцами, густые кудри свободно упали ей на плечи. Митя, переводя взгляд с раскосого на девку, закрыл рот рукой, чтобы не закричать.

— Спасибо, Инга, — кивнул снова раскосый, как кивает головкой бронзовый игрушечный китайский бонза. — Можешь идти. Я убью его сам. Я долго ждал этого. Это праздник для меня.

— Кто вы?!

Митин крик отдался звоном в старой стеклянной венецианской люстре, закачавшейся под грязным трактирным потолком.

— Я господин Окинори Канда, ты, собака. И я сейчас убью тебя, как собаку.

Улыбка взошла на разрумяненное лицо Инги. Она часто, тяжело дышала, будто остановилась на бегу.

— Погодите, господин Канда. — Она положила руку на локоть его маленькой руки, крепко держащей пистолет. — Погодите чуток. Это я веду его за руку. И наблюдаю, как он рвется, мучается. И я прошу вас не лишать удовольствия… меня. — Она передохнула, ласково погладила Канду по смуглой руке. Пистолет чуть дрогнул. Инга обернулась к Мите. — Он нужен… мне, так же, как и вам. В отличие от вас, он нужен мне… живым. Пока… живым. Потом… посмотрим.

Митя чувствовал, что он сходит с ума. Все плыло и катилось. Все вертелось и гудело. Бездна, черная бездна опять была рядом. Слишком близко. Сердце останавливалось. Господин Канда не остановится ни перед чем. Просьба Инги — детский лепет. Прав тот, кто вооружен. Сейчас он влепит в него две, три пули, и конец. Вот как все просто. И не надо ехать на войну на Кавказ. Смерть приходит в грязном занюханном венецианском трактирчике, в каморке под крышей, где любились, сплетались и орали сотни, тысячи мужских и женских тел до них, за столетья до них, живых. И все умерли. Все сгнили в земле. А теперь умрет он. Годом раньше, годом позже. А он-то думал — отметит в Венеции свой день рожденья. Это Эмиль будет теперь отмечать день гибели Сынка. Чем ты откупишься?! Всем своим долларовым диким счетом?! Господину Канда не нужны твои деньги. Ему нужна твоя жизнь. Ведь ты убил его жену. Задушил ее в постели. Прикончил ее — чтобы украсть картину, принесшую тебе кучу денег. И вот есть у тебя деньги, Митя, и ты не сможешь теперь купить на них свою жизнь, одну-единственную свою жизнь. Как хорошо, как славно тебе дали это понять. Но это все не игра. Ты играл довольно. Ты знаешь, как бросают самое дорогое на кон. Ты видел лица игроков — буземные, бледные, с расширенными зрачками, с раскрытыми ртами, где блестят то в хищной, то в отчаянной улыбке зубы, с горящими, как угли в кострище, дикими глазами. Для них игра — жизнь. Проживи свои последние минуты хотя бы не как собака, что ползет на брюхе к убивающим ее, лижет им руки.

Предсмертный ужас объял его. Черное пустое дуло моталось у него перед глазами. Господин Канда сейчас выстрелит. У тебя есть еще время взмолиться, Митя. Еще есть… время…