Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма - Фредрик Джеймисон

Майклзу, поскольку творчество Драйзера абсолютно имманентно рынку, литературоведческие исследования Драйзера могут предъявлять эти тексты в качестве критики рынка лишь жульничая. Следовательно, мы внезапно сталкиваемся с неожиданным появлением одной из основных проблем всей радикальной или марксистской литературной и культурной критики: как негативное должно пониматься на практике и, в частности, как можно приписывать критическую ценность работам, которые идеологически или в плане репрезентации заодно с «системой»? Соответственно, в Майклзе при первом прочтении политически шокирует вовсе не оценка самого Драйзера (несмотря на сознательные идеологические позиции этого писателя). Скорее, то же самое шокировало в классическом варианте этой дискуссии, когда обсуждался столь же двусмысленный автор, как и Драйзер, а именно Бальзак, в произведениях которого товарное вожделение также является важнейшей проблемой вместе с фантазиями в стиле тори о помещиках-землевладельцах и откровенно монархистскими позициями (совсем другого склада, чем у Драйзера). Я думаю, нам позволительно не согласиться с Марксом и Энгельсом и признать Бальзака намного более коррумпированным и неисправимым, чем они думали (хотя в этом случае их позиция — означающая, что Бальзак мог фиксировать противоречивые социальные силы точнее, чем просто «либеральные» авторы — более сложна и интересна). Больше в подобных обсуждениях в «Золотом стандарте» шокирует, скорее, само присутствие этой проблематики, которая никогда не интересовала формалистскую или же эстетскую критику и которая, по нашему мнению, принадлежала нам: то, что теперь другая сторона вынуждена проводить линию фронта на нашей собственной территории, предлагая сражаться по вопросам литературного и культурного «подрыва» или негативной, критической ценности, — сегодня тревожит даже больше, чем ранее упомянутое присвоение этих экономических материй и сюжетов, до сего момента ассоциировавшихся с левыми. Сомнения в жизнеспособности критических и преимущественно диалектических моделей негативной функции культуры получили широкое распространение, конечно, в постструктуралистский период, однако они высказывались в основном авторами, которые оставались политическими, будучи «hommes de gauche»[197], чьи «методы», такие как деконструкция, обещали больше прорывов и «революций», чем традиционные методы. Однако Майклз, как и Новый историзм в целом, по моему мнению, более не выдвигает никакой претензии на «революционное» или подрывное значение собственных работ.

«Подрыв» и в самом деле может служить сокращенным обозначением позиции или принципа, разные формы которого Майклз намерен подвергнуть отрицанию: мы уже видели, как на мушку систематически берутся разные идеологии природы, естественного и подлинности (от споров о золоте до политических и экономических позиций относительно «природного богатства», воплощаемого нефтью или зерном). Теперь ясно, что их более глубокий порок состоит в попытке выделить некое утопическое пространство за пределами динамики рынка, каковую можно (по Майклзу) назвать необходимо и конститутивно «нечистой», признать бесконечной «дополнительностью», которая никогда не может познать исполнения (или «удовлетворения») и которая затягивает в себя все остальные виды пространств. Еще одно название для той же самой иллюзорной мечты об ином, нерыночном пространстве — это, конечно, само «производство», которое несколько провокационно отыгрывается во введении, где попытка Шарлотты Перкинс Гилман завоевать автономию посредством производства себя изображается как фантазия, деконструированная ее собственным текстом (так что тексты, видимо, все еще могут «подрывать» или опровергать себя, но в имманентности, которая сильно напоминает деконструкцию Деррида). Однако Майклз ясно указывает на то, что его теоретические враги — не только марксисты и феминистки: континентальные идеологии «желания» также получают свою долю внимания в критике Лео Берсани, которая mutatis mutandis выполнялась бы для Кристевой и Делеза (с «Либидинальной экономикой» Лиотара было бы сложнее). Несложно показать, что сила желания, которая вроде бы должна подорвать жесткие опоры позднего капитализма, на самом деле является именно тем, что, собственно, и поддерживает движение потребительской системы: «„подрывной“ элемент в желании, привлекательный для Берсани, Драйзеру представляется тем, что не подрывает капиталистическую экономику, но учреждает ее власть» (GS 48). Это показательное перевертывание можно, вероятно, прочесть как эпитафию одной из главных политических позиций 1960-х годов, согласно которой капитализм, пробуждая потребности и желания, которые он не может удовлетворить, каким-то образом подорвет сам себя; и, конечно, Майклза в этом отношении надо читать как часть общей системной реакции на 1960-е годы.

Но теперь необходимо подчеркнуть соответствие этой полемики внешне вроде бы более ограниченным позициям «Против теории», где, как мы помним, была проведена двухуровневая атака на «онтологию», а также «эпистемологию» так называемой теории. На онтологическом уровне порок подобного мышления заключается в критической практике, которая пыталась каким-то образом отделить «намерение» автора от собственно текста. Ошибочность такого подхода проясняется затем более философским рассуждением «эпистемологического» уровня, на котором это заблуждение лаконично описывается как попытка «выйти за пределы наших убеждений и встретиться на нейтральной территории с предметами интерпретации» (GS 27). Понятие (или псевдопонятие) «подрыва» указывает в таком случае на иллюзию того же самого типа, относящуюся к «системе» в целом — иллюзию того, что творчество Драйзера, которое является имманентным рыночной системе и ее динамике, поскольку оно состоит с ней в глубоком сговоре, могло бы каким-то образом «выйти за ее пределы», достичь по отношению к ней «трансцендентности» (обычно характеризуемой также в качестве критической дистанции) и действовать в качестве ее критики, а может даже и откровенно политического опровержения. Но это, очевидно, слишком сильное утверждение: у теоретиков «тотальной системы», таких как Фуко, всегда неявно предполагалось, что, если система, как утверждалось, действительно стремится к тотализации, тогда все локальные восстания, не говоря уже о «революционных» импульсах, остаются внутри нее и на самом деле являются производной ее имманентной динамики. Тем не менее сам Фуко все же мог принимать участие в практической работе и одобрять своего рода партизанскую войну с системой. Но также о нем можно сказать, что, поскольку он не верил в «желание», у него не было возможности оценить «искушения» рынка как такового. И тогда именно Бодрийяру пришлось найти наиболее драматичное, «параноидально-критическое» выражение этой дилеммы — в его доказательствах того, как сознательные идеологии восстания, революции и даже негативной критики не просто «кооптируются» системой, но оказываются просто составной частью ее внутренних стратегий, ее функциональным элементом.

В США в восьмидесятые от всего этого осталась, очевидно, лишь критика потребления и критика потребительского общества, которые суть главные противники Майклза (что также объясняет, почему Драйзер становится ключевым вещественным доказательством или полем боя), и его важнейшую сноску касательно этого вопроса стоит процитировать почти полностью:

Я цитирую здесь [Ричарда Уайтмана] Фокса и [Т. Джексона] Лирза, а далее Алена Трахтенберга и Анн Дуглас не потому, что они представляются мне особенно яркими примерами благородной или прогрессивной традиции в американской культурной истории, но потому, напротив, что они задали образец своими попытками придумать альтернативные взгляды