Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма - Фредрик Джеймисон

темы литературной критики можно считать фирменным знаком Майклза (точно так же как упор на повествовании о путешествиях и империализме был фирменным знаком Гринблатта). Поражает то, что экономические мотивы освободились сегодня от всех (некогда неизбежных) марксистских коннотаций. Не так давно сам акт включения экономического фона, пусть и описываемого вкратце, наряду с общепринятым «интеллектуальным контекстом» (науки, религии, «мировоззрений»), в статью по литературе или критике обладал определенным политическим значением и следствиями, каково бы ни было содержание конкретной исторической интерпретации. Верно то, что «деньги» теперь уже не вполне совпадают по значению с «экономическим» в этом смысле: «Нумизматики» Жана-Жозефа Гу все еще были «вкладом» в марксистскую мысль; прорывные работы Марка Шелла о деньгах и монетах были уже намного более нейтральными; тогда как у Майклза «деньги» — это просто еще один «текст», пусть даже своего рода последний фронтир или пустыня, куда гуманитарии, не столь выносливые, как он, пока еще углубляться не готовы. Парадокс в том, что политической ставкой становится не вопрос развития североамериканского капитализма (монополий), а, как мы увидим, гораздо более современные вопросы рынка и потребления. (У Гринблатта империализм все еще остается намного более сильным политическим вопросом, но в сегодняшней ситуации наряду с марксистским радикализмом был открыт радикализм другого толка, в большей степени ориентированный на антиимпериализм, сюжеты Фуко и третий мир).

Деньги в «Золотом стандарте» выходят на сцену в качестве скорее дополнительного материала, чем собственно вещи. Вот одна из первых формулировок механизмов, позволяющих нам переходить от одного уровня к другому (отправной точкой выступает машинальное рисование и «производство» знаков героиней «Желтых обоев» Шарлотты Перкинс Гилман):

С этой точки зрения истерическая женщина воплощает не только экономическое превосходство труда, но также связь между этим превосходством и философской проблемой личной идентичности. Экономический вопрос — как я произвожу самого себя? — и терапевтический — как остаться собой? — находят себе параллель в эпистемологическом вопросе — откуда я себя знаю? — или, говоря точнее, в том вопросе, который сформулировал Джеймс: откуда мне известно сегодня, что «Я — та же самость, которой я был вчера»? Что значит «сознание, когда оно называет актуальное эго тем же, что и прошлые, о которых оно помнит?» (GS 7, курсив мой — Ф. Д.).

Эта связка обманывает своей ясностью и окончательностью; на самом деле она просто запускает процесс гомологизации или аналогизации, который вскоре распространится и на ряд иных областей. Также не ясно то, действительно ли выделенная и названная здесь структура — «самость» — имеет какое-то отношение к понятию, с которого начинал Гринблатт: это юмовская самость в философском плане уже дискредитирована и упразднена; мы сразу же видим его насквозь; какую бы показную стабильность оно ни изобретало, оно наделяется этой стабильностью извне, получает ее от других инстанций и ресурсов, которые через какое-то время достигнут статуса «уровня», в этом отрывке не упомянутого, а именно форм собственности. То же самое можно сформулировать, сказав, что не совсем ясно, действительно ли Майклз руководствуется здесь абстрактной проблематикой самости. Можно было бы с той же убедительностью утверждать, что язык самости попросту указывает здесь на еще одну ключевую текстуальную деталь материалов, а именно на книги Уильяма Джеймса, чьи «Принципы психологии» для «Золотого стандарта» так же важны, как любые произведения Драйзера, Норриса, Готорна, Уортон и остальных авторов. В этом случае понятия «самости» перестают быть решением или объяснительной схемой и скатываются до уровня текстуальных проблем, одного из вещественных доказательств, чей понятийный язык более не имеет привилегии.

В действительности Джеймс сам предлагает опосредующее звено, которое позволяет нам переключиться с психологии (или даже психоанализа) на категории прав собственности. Благодаря замечательному пассажу, в котором Джеймс сравнивает постоянство личной идентичности, выявляемое на фоне наших многочисленных воспоминаний, с клеймением скота нашим отличительным «знаком», мы приходим к более удачной формулировке, в которой терминология производства заменена терминологией юридического права:

Наша ошибка состояла в том, что [настоящая] мысль воображалась в качестве того, что устанавливает собственность на прошлые мысли; тогда как на самом деле мы должны представлять ее в качестве того, что уже владеет ими. Собственник «унаследовал свой „титул“». Его собственное «рождение» уже совпадает со «смертью другого собственника»; в самом деле, само существование собственника должно совпасть с появлением имущества. «Следовательно, каждая Мысль рождается собственником и умирает в качестве собственности, передавая то, что она реализовала как свою Самость своему собственному более позднему владельцу» (GS 9).

Благодаря этой формулировке, в которой аналогия прав собственности заменяет аналогию производства, открывается царский путь к ассоциативной работе следующих глав: теперь мы можем сразу же перейти к вопросу о любовной романтике и фотографии у Готорна. Затем «любовная романтика» обеспечит стабильность «бесспорного титула и неотчуждаемого права» (GS 95), даст гарантию от колебаний на рынке недвижимости, тогда как практика фотографии (как профессия Холгрейва в «Доме о семи фронтонах») окажется, вопреки ожиданиям, «художественным предприятием, враждебным имитации» (GS 96). Если мимесис связывается с реализмом (а потому и с угрожающей динамикой рынка), странность и «гиперреальность» первых фотографий или дагерротипов будет зафиксирована в качестве герменевтической деятельности, которая «в действительности обнажает тайну характера с тем правдоподобием, на которое никогда ни осмелился бы ни один художник» (Готорн, цитируется по: GS 99).

Эта частная гомология с девиантными или маргинальными формами «искусства» (скорее любовного романа, а не реализма, фотографии, а не великой традиции складывающейся в те времена модернистской живописи) будет подхвачена далее, когда у Норриса, а также в обманках Пето и Харнетта, мы обнаружим еще один девиантный феномен, а именно «натурализм»; такие малые медиа не отменяют в этом случае большого линейного нарратива, рассказывающего о телосе художественной или же литературной истории, но словно бы занимают его края, что напоминает о предложенной Делезом трактовке (в его кинотипологии) инстинктивного натурализма и фетишизма Штрогейма и Бунюэля. Невозможное решение «Дома о семи фронтонах» — постоянный титул за пределами рынка, «иммунитет к присвоению» — теперь напрямую выводит к возможности представления различных видов понятийных отношений между собственностью и самостью (позже мы разберемся с политическим вопросом, поднимаемым этим прочтением Готорна и заключающимся в том, не следует ли это романтическое видение считать критикой рынка или же его утопической трансцендентностью). Однако предельные концептуальные возможности даны попытками теоретизировать рабство и «странными» контрактными условиями у Захер-Мазоха, задаваемыми для его «мазохистских» практик. Мы вынуждены пропустить здесь замечательное обсуждение у Майклза этих предметов, ограничившись лишь замечанием, что проблема рабства оставляет книгу в мейнстриме американской истории, тогда как вроде бы случайная вылазка в восточноевропейские