Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма - Фредрик Джеймисон

самой проницательной формулировке, «предстоит не осуществлять какие-либо идеалы, а лишь дать простор элементам нового общества, которые уже развились в недрах старого разрушающегося буржуазного общества»[198].

Все дело в том, что системы, даже тотальные, меняются; однако вопрос о тенденциях и законах движения этого изменения сопровождается также иным в какой-то мере вопросом о роли человеческого действия в этом процессе (который, конечно, в силу гегелевской «хитрости истории» может завершиться чем-то совершенно отличным от «задуманного»). Марксово понятие изменения не является в этом смысле совершенно имманентным: даже если у коммунаров нет «идеала», у них есть программа, и их сознание этой программы отражает ограничения, навязанные им той самой ситуацией, которую эта программа призвана решить: «Поэтому человечество ставит себе всегда только такие задачи, которые оно может разрешить».

Таков, следовательно, настрой, с которым мы должны вернуться к более непосредственному вопросу «рынка» и утопической критики потребления и консюмеризма. Мне кажется очень важным убедить самих себя в том, что, как Майклз неустанно подчеркивает в своей работе, мы уже внутри культуры рынка и что внутренняя динамика культуры потребления является адской машиной, от которой нельзя убежать, разделяя какую-то мысль (или же моральные позиции), то есть она является бесконечным умножением и воспроизведением желания, которое питается самим собой, не имея внешнего и не находя удовлетворения. Это процесс, чью опасную силу можно полнее ощутить в современных социалистических странах, которые пытаются решить базовую проблему производства и распределения самых необходимых и желанных потребительских товаров, не слишком хорошо понимая автономную динамику запускаемой таким образом «культуры потребления», в которую мы погружены настолько, что не можем вообразить ничего другого. Следовательно, этот первый момент ощущения ограниченности тотальной системой, ее замкнутости, которой нельзя избежать даже в воображении — вот что, возможно, поможет снова прочертить более явную линию между «радикализмом» и «либерализмом». Ведь либеральный взгляд обычно характеризуется убеждением в том, что «система» на деле не тотальна, что мы можем улучшить ее, реорганизовать и отрегулировать ее так, чтобы она стала сносной и мы, следовательно, получили «лучшее от обоих миров». Замечательная книга Сьюзен Сонтаг о фотографии является в этом смысле образцовой (ее концепция «вожделения к изображению» родственна представлению Майклза о рынке и потреблении, но также она является важным альтернативным способом обсуждения этого вопроса): ее вывод в отношении современной культуры изображения является классической либеральной рекомендацией, своего рода «диетой» для изображений[199], которую она называет «консервационистским лекарством»: «Если возможен лучший способ для того, чтобы реальный мир включил в себя мир изображений, то он потребует экологии не только реальных вещей, но также экологии изображений»[200]. Однако это решение — главное умеренность! — на самом деле определяется фантазмом альтернативного «радикального» решения, а именно Платона или же полного пуританского запрета на изображения (ее собственный пример — маоистский Китай). Я подозреваю, что подобный глубоко засевший страх — который я в другом месте назвал «боязнью утопии» — также задействован в защите рынка, которая измышляет фантазии об окончательном устранении потребления, образов и желания в тот самый момент, когда социалистические страны сами вплотную приблизились ко всем этим вещам.

Следовательно, я бы сделал вывод, противоположный выводу Майклза: критики потребления и коммодификации могут быть по-настоящему радикальными только тогда, когда они специально включают в себя рефлексию не только проблемы рынка как такового, но, главное, рефлексию природы социализма как альтернативной системы. Если возможность такой альтернативной системы не рассматривается и не теоретизируется в явном виде, тогда я соглашусь с тем, что критика коммодификации неотвратимо стремится к превращению в простую моральную дискуссию, в Kulturkritik в плохом смысле этого слова и в пример «заламывания рук». Дискурсивная гегемония, завоеванная в 1980-х годах тем, что точнее будет назвать тэтчеризмом, а не рейганизмом, сочетала в себе натурализацию ряда экономических догм (бюджет должен быть сбалансирован, производство должно быть «эффективным») с едва ли не поголовно разделяемым теперь убеждением в том, что «социализм не работает», убеждением, которое в основном было утверждено в дискурсивных сражениях (как неустанно доказывал нам Стюарт Холл) и подкреплено распадом всякого четкого представления о том, чем должен быть социализм и как он должен функционировать, особенно в самих социалистических странах. Стоит, однако, подумать о том, что всю эту историю не надо смущенно замалчивать, наоборот, самое время обсудить ее публично. Я говорю все это потому, что вопрос рынка является важнейшим для проблемы построения теории или концепции социализма: в последние годы появились основания для строгого обсуждения рынка в среде левых, в котором в основном, но не исключительно, участвуют западные экономисты-марксисты. Едва ли не самое важное достижение книги самого Майклза заключалось в том, что эта тема неизбежно снова стала вопросом повестки, в том числе собственно культурной критики, которая теперь может стряхнуть с себя свою имманентность и привлечь разнородные материалы дискуссий по экономике и рынку наряду с собственными текстуальными исследованиями[201]. Эти политические вопросы — рынок и социализм — являются, как Майклз замечательно доказывает нам, предельными следствиями, последней ставкой в литературном или культурном анализе такого рода; и было бы странно, если бы мы оставили это поле ему.

Все это, видимо, предполагает, что мы все-таки можем сделать шаг и выйти из нашей системы или культуры. Однако то сильное возражение, которое Майклз снова и снова предъявляет нам, не скупясь на красноречивые формулировки, с моей точки зрения, содержит в себе некое недоразумение касательно применения и функции утопической мысли и даже утопической критики. (Я оставляю за рамками обсуждения то, как мы их иногда сами применяем, когда это кодовое слово — «утопия» — становится просто эвфемизмом собственно социализма.) Полагать утопический дискурс и его важность — вовсе не значит утверждать его возможность или, говоря в категориях Майклза, его способность сделать в каком-то реальном смысле шаг за пределы нашей собственной системы. Это был бы все еще относительно репрезентационный взгляд на вопрос, который заставил бы нас перейти к Мору или Скиннеру — составить список придуманных ими позитивных моментов, затем сложить их и сравнить их достижения в плане проектирования будущего. Однако то, чего они достигли, существенно отличалось от достигнутой позитивности; они доказали — для своего времени и культуры — невозможность вообразить Утопию. Следовательно, именно ограничения, структурные пределы и репрессии, пробелы в утопическом проекте как раз и являются наиболее интересными, поскольку только они свидетельствуют о том, как культура или система сказывается на самых дерзких умах и сдерживает их движение к трансцендентности. Однако такие пределы, которые могут также обсуждаться в категориях идеологического ограничения, получают в великих