О русской словесности. От Александра Пушкина до Юза Алешковского - Ольга Александровна Седакова

основной текст романа, как и некоторые другие, «слишком доктринальные» высказывания). Но все это – Жизнь, Дар, Новое, Будущее, Свобода – как о них говорит Пастернак – есть не что иное, как речь о Духе, «веющем, где захочет», о котором первое, что говорит церковь, есть Его действие – Животворящий, Податель жизни (khoregos tes zoe). Я упоминала об удивительных перекличках Пастернака и энциклики «Dominum et vivificantem». Приведу только два примера. О даре: «Можно сказать, что во Святом Духе внутренняя жизнь Триединого Бога полностью становится даром ‹…› и что через Духа Святого Бог существует как Дар. Именно Дух Святой является личным выражением этого дарения Себя, этого бытия любовью. Он – Лицо-Любовь, Он – Лицо-Дар» (I, 2.10). О новом творении – и его связи с первым творением как первым спасением из небытия (ср. «Вот вы опасаетесь, воскреснете ли вы, а вы уже воскресли, когда родились, и этого не заметили»[237]): «Это – новое начало по отношению к первому, изначальному спасительному самосообщению Бога, которое отождествляется с самой тайной творения» (I, 3.12). Внимательный читатель Пастернака узнает в этих положениях, выраженных строгим языком доктрины, то, что ему на языке лирической истины бесконечно, не боясь наскучить, хочет сообщить Пастернак. И назвать его христианскую мысль можно поэтической пневматологией.

Это уверенное свидетельство о Другом Утешителе и слышали мы, читатели запрещенных самиздатских списков Пастернака, часто ничего не знавшие об учении церкви, и как долгожданную новость, повторяли: «Прежнее прошло». Смерть и зло и бессмысленность уже осуждены.

Так естественным образом то, что я собиралась сказать о христианстве Пастернака, связывается с темой нынешнего фестиваля Римини: уверенностью. Можно сказать, что то, что сообщал нам Пастернак, было совершенно особого рода уверенностью. Уверенностью, бесконечно далекой от фанатизма. Сам Борис Леонидович говорил о себе (как и о своем герое Юрии Живаго) как о человеке нерешительном, безвольном, часто растерянном. Его уверенность располагалась в другом месте – как и его верность. «Есть ли что-нибудь на свете, что заслуживало бы верности? Таких вещей очень мало. Я думаю, надо быть верным бессмертию, этому другому имени жизни, немного усиленному. Надо сохранять верность бессмертию, надо быть верным Христу!»

2011

Классика в неклассическое время

Прощальные стихи Осипа Мандельштама[238]

Мне хочется уйти из нашей речи.

О. М.

Добрый вечер! Я благодарна вам, читателям моего любимого поэта, за то, что меня пригласили для такого разговора. И сразу же я хотела бы принести извинения: я должна признаться, что давно уже не занимаюсь Мандельштамом исследовательски. Я мало знакома с мандельштамовской литературой последних лет. Я, в общем-то, не знаю новейших интерпретаций, новейших попыток чтения Мандельштама, за исключением прекрасной работы Ирины Сурат «Ясная догадка»[239], к которой мы не раз обратимся сегодня. Я знаю, что вы ее прочли перед нашей встречей. Эта работа, собственно, и побудила меня к размышлениям, которые я собираюсь изложить вам. Мне захотелось дополнить это чтение (с которым я по существу согласна) тем контекстом, о котором у Ирины Сурат речи не идет, и который очень многое открывает в этих прощальных воронежских стихах: контекстом итальянским, а точнее – тосканским. Петрарка и Данте – собеседники Мандельштама 1930-х годов. В перспективе его разговора о них и с ними многое, что остается в этих строфах странным – пока оно рассматривается на фоне исключительно русской поэзии, – проясняется.

Название этого разговора о Мандельштаме – «Классика в неклассическое время» – имеет в виду одно из размышлений Мераба Мамардашвили, в котором задача современной философии формулируется как «воссоздание классического мужества в неклассическое время». О том, что такое «классика» в мысли Мандельштама, я скажу позже.

Готовясь к разговору, перелистывая стихи и прозу Мандельштама, я поняла необходимость перечитать его вновь, поняла, что – используя его любимую латинскую конструкцию, герундив – Мандельштам mihi legendus est[240]. Говоря о герундии и герундиве, Мандельштам часто путал; кроме того, с герундием у него конкурировала другая латинская форма, причастие будущего времени (форма, которой, заметим, в русском языке тоже нет). В таком грамматическом изложении можно сказать, что Мандельштам для меня не lectus (прочитанный), а lecturus, то есть ожидающий прочтения.

И это будет вечно начинаться.

Наш сегодняший разговор будет посвящен стихам «К пустой земле невольно припадая». Вот эти двадцать две строки.

1

К пустой земле невольно припадая,

Неравномерной сладкою походкой

Она идет – чуть-чуть опережая

Подругу быструю и юношу-погодка.

5 Ее влечет стесненная свобода

Одушевляющего недостатка,

И, может статься, ясная догадка

В ее походке хочет задержаться —

О том, что эта вешняя погода

10 Для нас – праматерь гробового свода,

И это будет вечно начинаться.

2

Есть женщины, сырой земле родные,

И каждый шаг их – гулкое рыданье,

Сопровождать воскресших и впервые

Приветствовать умерших – их призванье.

5 И ласки требовать от них преступно,

И расставаться с ними непосильно.

Сегодня – ангел, завтра – червь могильный,

А послезавтра – только очертанье…

Что было поступь – станет недоступно…

10 Цветы бессмертны, небо целокупно,

И все, что будет, – только обещанье.

(4 мая 1937)

Две эти строфы имеют одну, и очень сложную, рифменную структуру. Каждую из этих строф можно читать отдельно, как законченное стихотворение. Каждая из двух этих частей самостоятельна, замкнута и как будто приходит к собственному финалу, к большому обобщению:

И это будет вечно начинаться (I).

И:

И все, что будет, – только обещанье (II).

Эти обобщения перекликаются (прежде всего, словом «будет»), но говорят они (надеюсь, мы это увидим) о разном.

Так что это? Диптих, два самостоятельных стихотворения, идущие одно за другим (наподобие «Восьмистиший») – или же две строфы одного стихотворения? Вопрос о самостоятельности каждой части связан – вы, возможно, удивитесь – с рифменной структурой строфы. Это сложно построенное 11-стишие с женскими рифмами. В русской поэзии аналога такой строфе нет. На фоне старой итальянской поэзии мы сразу же узнаем ее – это строфа канцоны. Канцона, повторяющая сложную систему рифм в каждой своей строфе, состоит из достаточно самостоятельных строф – станц (комнат, в исходном значении). Из строфы в