О русской словесности. От Александра Пушкина до Юза Алешковского - Ольга Александровна Седакова

из строфы в строфу, у Пушкина нет. Но общий образ связности-прерывности, завершенности и изготовки на продолжение найденная им строфическая организация передает.

Пушкин, как ему свойственно, начинает без приступа, вводя in medias res непосредственно там, где Жуковский кончил: в религиозную тему, но не в ее благополучной, а в богоборческой версии «ропота». Тема ропота человека и ответа на него – общая тема «Подражаний Корану». Ср.:

Не Я ль в день жажды напоил

Тебя пустынными водами?

(I)

Почто ж кичится человек?‹…›

За то ль, что Бог и умертвит

И воскресит его – по воле?

(III)

За утверждением абсолютной несоизмеримости Творца и твари, запрещающей всякую попытку со стороны человека понять и судить Промысел (см. акцентированное по воле!), в чем, вероятно, Пушкиным – читателем Корана уловлен радикальный трансцендентализм ислама, мы можем различить в пушкинских «ответах» и библейский образец, «Книгу Иова». Повествование Девятого «Подражания Корану» и есть история такого умерщвления (векового усыпления человека, гибели пальмы, родника, ослицы) – и оживления[222].

Два чуда составляют сюжет: разрушительное – и восстанавливающее первоначальное состояние, которое теперь переживается как блаженство:

И чудо в пустыне тогда совершилось:

Минувшее в новой красе оживилось.

Воскрешение, чаемое Жуковским в ином мире, у Пушкина совершается на земле. Оба чуда «Подражания» – так сказать, педагогические чудеса: они должны преподать урок послушания и благодарности путем прямой демонстрации несоизмеримости человека и Творца. Все случившееся между первой строкой:

И путник усталый на Бога роптал

и финальной:

И с Богом он дале пускается в путь

поглощено этой внутренней переменой, уверением.

5

Прямое продолжение пушкинского «Подражания» – еще одно хрестоматийное русское стихотворение, «Три пальмы» (1839) М. Ю. Лермонтова. Продолжение прямолинейное и сводящее тему к однозначному пессимизму.

Можно предположить, что Лермонтов помимо пушкинской реплики обращался и к ее источнику, «Песни араба», развивая те мотивы Жуковского, которые были отсечены в «Подражании»:

И мною дорога верблюда забвенна…

Описание Зары у Жуковского:

Как юная пальма долины цвела

согласуется с откровенной аллегоричностью пальм у Лермонтова (такой же, как у его сосны и пальмы в переложении из Гейне «На севере диком» – и, заметим, с той же неактуализированностью грамматического рода).

Тема «ропота» (почти не мотивированного у Пушкина) излагается пространнее и проще:

И стали три пальмы на Бога роптать:

На то ль мы родились, чтоб здесь увядать ‹…›

Не прав твой, о небо, святой приговор!

Ответ на этот ропот вполне – и злорадно – прост: «получай, что просишь!». Пушкинская теодицея (как уже говорилось, повторяющая сюжет Иова) совершенно не уловлена Лермонтовым. «Мораль» его чуда (взыскуемое появление каравана, следствием которого становится уничтожение пальм – почти экологическая тема! и т. п.) – фатализм, мизантропия, подтверждение непоправимой жестокости мира – см. финал:

Напрасно пророка о тени он просит —

Его лишь песок раскаленный заносит

Да коршун хохлатый, степной нелюдим,

Добычу терзает и щиплет над ним.

6

Пастернаковскому «Чуду» предшествует неожиданное продолжение темы – «Лесное озеро» Н. Заболоцкого (1938, впервые опубликовано в 1956-м).

Опять мне блеснула, окована сном,

Хрустальная чаша во мраке лесном.

Сквозь битвы деревьев и волчьи сраженья,

Где пьют насекомые сок из растенья…

От строфической организации остался, кажется, лишь знак: начальное двустишие со смежной мужской рифмой и последующее двустишие с женской.

Однако строфическая организация «Лесного озера» не бесформенна: строфы наращивают число строк в арифметической прогрессии: 2–6 – 10–14. Если помнить об общей тенденции современной «Озеру» советской поэзии к строфическому упрощению, к ограничению, собственно, одним-единственным видом строфы – четырехстрочным куплетом[223] – стихотворение Заболоцкого обнаружит свою чрезвычайно сложную организацию.

Заболоцкий покидает «Аравию» и все, что ее составляет: пустыню, жар и т. п. Сцена действия у него – среднерусский (скорее всего) лес, густо населенный хищными тварями («Где хищными тварями правит природа»). Этот дарвинистки-марксистский образ природы как всеобщей борьбы всех против всех за существование хорошо знаком нам по раннему Заболоцкому. Но можно заметить, что при всех отличиях, уже в экспозиции даны традиционные – для нашего строфически организованного четырехстопного амфибрахия – мотивы жажды и ропота («Один лишь кулик на судьбу негодует»).

Конструктивная контрастность (покоя и движения, монотонности и внезапности), существенная для всех продолжений Жуковского, здесь предстает как контраст грубой жизни, трущоб, безжалостной битвы и пожирания – и величья, целомудрия, устремленности к небу. Само присутствие такой области переживается как чудо:

Но странно, как тихо и важно кругом!

Откуда в трущобах такое величье?

На первый взгляд, тема Заболоцкого в «Лесном озере», как и в его ранних вещах, – натурфилософская: искать или не искать гармонии в природе?

Но неожиданные и последовательные инкрустации церковной лексики, упоминание храмовой утвари (И сосны, как свечи, стоят в вышине; к источнику правды, к купели своей) связывают эти стихи с традицией «религиозного» амфибрахия, а сравнение озера:

Так око больного в тоске беспредельной

При первом сиянье вечерней звезды,

Уже не сочувствуя телу больному,

Горит, устремленное к небу ночному[224] —

переводит разговор от «философии природы» к вечной теме этого метра: смерти и бессмертию, «земному» и «иному».

«Лесное озеро» – самое просветленное решение этой темы, почти точный антипод лермонтовскому. Чудесна не только возможность присутствия целомудренной влаги и мысли в мире взаимной вражды и безумия – но и преодоление их «отдельности».

Бездонная чаша прозрачной воды

Сияла и мыслила мыслью отдельной. —

и эта «отдельная чаша» оказывается в конце купелью и своего рода чашей причастия – финальные строки изображают как бы крещение или причащение «хищной природы»:

Просунув сквозь елки рогатые лица,

К источнику правды, к купели своей

Склонялись воды животворной напиться.

Заболоцкий писал эти стихи в эшелоне, везущем его в лагерь.

7

Неожиданное, сдвинутое продолжение «аравийской темы» у Заболоцкого, скорее всего, не было учтено Пастернаком. «Чудо» – другое ответвление линии, идущей через Лермонтова.

Пастернак тоже (см. выше) дает лишь знак строфы: начальное двустишие и последующую строку с женской клаузулой:

Он шел из Вифании в Ерусалим,

Заранее