Между прошлым и будущим. Восемь упражнений в политической мысли - Ханна Арендт

считать общую теорию относительности достоверной по эстетическим соображениям, потому что она так математически элегантна и философски удовлетворительна»[228]. Хорошо известно, как сильно не хотел Эйнштейн жертвовать принципом причинности, чего требовала планковская квантовая теория; его главное возражение, разумеется, было в том, что, если так пойдет, вселенная утратит всякую законосообразность, как если бы Бог управлял миром, «играя в кости». И поскольку его собственные открытия, по словам Нильса Бора, родились из «перекраивания и обобщения всего здания классической физики… привнеся в нашу картину мира такое единство, о котором прежде мы не могли и мечтать», нет ничего удивительного в том, что, пытаясь примириться с новыми теориями своих коллег и последователей, Эйнштейн стал «искать более полную концепцию, новое обобщение, превосходящее предыдущие[229]. Так, Макс Планк назвал теорию относительности „кульминацией и завершением классической физики“, ее „венцом“. Но сам Планк, хотя и полностью осознавал, что квантовая теория, в отличие от теории относительности, означает полный разрыв с классической физической теорией, полагал, что „для здорового развития физики существенно, чтобы к постулатам этой науки мы относили не просто существование закона вообще, но и его строго каузальный характер“[230].

Нильс Бор, однако, сделал следующий шаг. В его глазах, причинность, детерминизм и необходимый характер законов – это категории нашей „необходимо предвзятой понятийной схемы“. Он уже не пугался, встречая „в области атомных феноменов закономерности совершенно нового рода, такие, которые невозможно внятно описать детерминистически“[231]. Беда в том, что если что-то невозможно описать на языке „предрассудков“ человеческого ума, то это невозможно описать на каком бы то ни было человеческом языке; это вообще нельзя описать, а математические операции хотя и выражают это, но не описывают. Бор еще надеялся, что поскольку „никакой опыт нельзя проанализировать в отсутствие логической рамки“, то и эти новые виды опыта, когда придет время, найдут свое место благодаря „надлежащему расширению понятийной схемы“, которое вдобавок устранит все имеющиеся парадоксы и „явные диссонансы“[232]. Но, боюсь, эти надежды ждет крушение. Категории и идеи человеческого разума проистекают в конечном счете из человеческого чувственного опыта, а все термины, описывающие наши интеллектуальные способности, как и добрая часть понятийного аппарата, взяты из мира чувств и используются метафорически. К тому же человеческий мозг, который вроде бы как раз и занимается мышлением, так же посюсторонен и привязан к земному миру, как и любая другая часть человеческого тела. Именно абстрагировавшись от этих земных условий, обратившись к способности воображения и абстракции, которая должна была, так сказать, поднять человеческий ум над сферой земного притяжения и посмотреть на нее снизу вверх из некой точки во вселенной, современная наука пришла к своим самым славным и одновременно самым озадачивающим достижениям.

В 1929 году, незадолго до атомной революции, ознаменовавшейся расщеплением атома и надеждами на покорение вселенной, Планк заявил, что результаты, получаемые путем математических операций, „необходимо переводить обратно на язык мира наших чувств, если мы хотим, чтобы в них был какой-то прок“. За три десятилетия, прошедших со времени написания этих слов, такой перевод стал еще невыполнимее, тогда как утрата контакта между физической картиной мира и чувственным миром – еще заметнее. Но (и применительно к нашей теме это вызывает еще большую тревогу) это ни в коем случае не означает, что от результатов этой новой науки не было никакого проку на практике или что новая картина мира, как предсказывал Планк, „будет ничем не лучше мыльного пузыря, готового лопнуть при первом дуновении ветра“[233], если ее не удастся перевести обратно на обыденный язык. Напротив, напрашивается мысль, что уж скорее планета, на которой мы живем, рассеется как дым в результате теорий, никак не привязанных к миру чувств и не описываемых на человеческом языке, чем эти теории лопнут как мыльный пузырь, случись хоть ураган.

Пожалуй, можно с уверенностью сказать, что умам ученых, спровоцировавшим самый радикальный и стремительный революционный процесс в мировой истории, меньше всего была свойственна какая бы то ни было воля к власти. Меньше всего хотели они „покорять космос“, лететь на Луну или что-то в этом роде. Не двигало ими и нескромное любопытство в смысле temptatio oculorum. На самом деле не что иное, как поиск „истинной реальности“, заставило их разувериться в явлениях, в феноменах в том виде, в каком они сами открывают себя человеческим чувствам и разуму. Их вдохновляла необыкновенная любовь к гармонии и законосообразности, учившая, что если они хотят открыть всеобъемлющую красоту и порядок целого (т. е. вселенной), то им придется выйти за рамки любой попросту данной последовательности или серии происходящего. Этим может объясняться, почему они, похоже, не столько терзаются тем, что их открытия послужили изобретению самых смертоносных устройств, сколько переживают из-за крушения всех своих самых лелеемых идеалов законосообразности и необходимости. Эти идеалы были утрачены, когда ученые обнаружили, что нет неделимой материи, никакого α-tomos, что мы живем в расширяющейся, неограниченной вселенной и что случайность, похоже, главенствует везде, где эта „истинная реальность“, физический мир, полностью выходит за пределы области, доступной человеческим чувствам или любым приборам, которыми нивелировалась их неотесанность. Из чего, по-видимому, следует, что причинность, необходимость и законосообразность – это категории, заложенные в человеческом мозгу и применимые только к укладывающемуся в здравый смысл опыту земных созданий. Похоже, все „разумные“ требования подобных созданий играют с ними злую шутку, как только они ступают за пределы своей земной среды обитания.

Дело современной науки началось с немыслимых прежде мыслей (Коперник представил себя „стоящим на солнце… разглядывая планеты“)[234] и с невиданных прежде вещей (телескоп Галилея пронзил пространство, отделяющее землю от неба, и „во всей достоверности чувственного восприятия“ предоставил человеческому познанию секреты звезд)[235]. Свое классическое выражение она обрела в ньютоновском законе тяготения, где одно и то же уравнение описывает и движения небесных тел, и перемещение земных предметов[236]. Эйнштейн на самом деле всего лишь сделал эту науку Нового времени более универсальной, когда ввел „наблюдателя, свободно парящего в пространстве“, а не находящегося в одной определенной точке, такой, как Солнце. Он показал, что не только Копернику, но и Ньютону по-прежнему требовалось, „чтобы у вселенной был какого-то рода центр“, хотя, конечно, это была уже не Земля. Вообще говоря, совершенно очевидно, что главным интеллектуальным стимулом ученых было эйнштейновское „стремление к универсализации“, и если они и обращались к какой-то власти, то разве что к огромной власти абстракции и связанной с ней, тоже огромной, власти воображения. Даже сегодня, когда миллиарды долларов тратятся из года в