Между прошлым и будущим. Восемь упражнений в политической мысли - Ханна Арендт

не единственный и даже не главный способ, каким действительность мстит тем, кто осмеливается ее игнорировать. Продолжительность жизни фикций едва ли удалось бы существенно увеличить даже при наличии всемирного правительства или какой-нибудь другой современной версии Pax Romana. Это лучше всего можно продемонстрировать на примере относительно закрытых систем тоталитарных правительств и однопартийных диктатур, которые, конечно, безоговорочно превосходят любые другие организации в деле защиты идеологий и фикций от истины и действительности. (И такое исправление хроник никогда не бывает легкой прогулкой. Из меморандума 1935 года, найденного в архиве Смоленска, мы узнаем о бесчисленных трудностях, с которыми сталкивается такое предприятие. Что, например, «делать с речами Зиновьева, Каменева, Рыкова, Бухарина и др. на партийных съездах, пленумах ЦК, конгрессах Коминтерна, съезде Советов и т. д.? Как быть с антологиями марксизма… написанными или отредактированными совместно Лениным, Зиновьевым… и другими? Как быть с сочинениями Ленина под редакцией Каменева? <..> Что делать в случаях, когда Троцкий… написал статью для номера „Коммунистического интернационала“? Должен ли быть конфискован весь выпуск?»[216] Что и говорить, непростые вопросы, на которые в архиве ответов не содержится.) Проблема в том, что им постоянно приходится изменять те ложные утверждения, которые они предлагают взамен действительной истории; меняющиеся обстоятельства требуют заменять один учебник истории на другой, переклеивать страницы в энциклопедиях и справочниках, стирать одни имена, чтобы вписать другие, прежде неизвестные или малоизвестные. И хотя это бесконечное непостоянство лишено признаков, по которым можно было бы вычислить истину, оно само по себе служит очень красноречивым признаком лживости всех публичных высказываний о мире фактов. Нередко отмечали, что в отдаленной перспективе промывка мозгов вернее всего приводит к тому, что люди совершенно отказываются верить в истинность чего бы то ни было, с какой бы достоверностью она ни была установлена. Другими словами, последовательная и тотальная подмена истины факта ложью приведет не к тому, что эту ложь примут как истину, а истину будут поносить как ложь, а к тому, что чувство, посредством которого мы ориентируемся в реальном мире (а категория лжи/истины относится к числу необходимых для этого мыслительных средств), будет уничтожено.

И от этой напасти нет лекарства. Это попросту обратная сторона раздражающе случайного характера фактической реальности. Поскольку все, случившееся в сфере человеческих дел, легко могло получиться иначе, возможности для лжи безграничны, и это обрекает ее на уничтожение. Только у того, кто лжет по случаю, будет возможность держаться отдельной неправды с непоколебимой последовательностью; те, кто приспосабливает фикций и истории к постоянно меняющимся обстоятельствам, обнаружат, что течение несет их по необозримому горизонту потенциального, от одной возможности к другой, где им не зацепиться ни за одну из собственных мистификаций. Отнюдь не добившись адекватной замены фактам и действительности, они превратили факты и события обратно в возможности, из которых те изначально появились. А вернейший признак фактичности фактов – это как раз их упрямое присутствие, неотторжимая случайность которого надежно защищает их от всех попыток исчерпывающего объяснения. Фикции, напротив, всегда можно объяснить и сделать правдоподобными (это дает им сиюминутное преимущество перед истиной факта), но по устойчивости они не могут соперничать с тем, что просто есть, потому что сложилось так, а не иначе. В этом причина того, что последовательная ложь, говоря метафорически, вырывает землю у нас из-под ног и не дает никакой опоры взамен. (Как говорил Монтень, «если бы ложь, подобно истине, была одноликою, наше положение было бы значительно легче. Мы считали бы в таком случае достоверным противоположное тому, что говорит лжец. Но противоположность истине обладает сотней тысяч обличий и не имеет пределов»[217].) Ощущение, что все, на что мы опираемся, чтобы иметь чувство направления и реальности, дрожит и шатается, относится к самым явным и распространенным переживаниям людей при тоталитарном правлении.

Таким образом, неоспоримое родство лжи с действием, с изменением мира, короче, с политикой, имеет свои пределы, которые установлены самой природой вещей, подвластных человеческой способности действия. Убежденный фальсификатор заблуждается, когда думает, что может предвосхитить изменения, переврав факты, от которых все и так хотят отделаться. Создание потемкинских деревень, столь любимое политиками и пропагандистами слаборазвитых стран, никогда не ведет к учреждению чего-то реального – только к усилению и совершенствованию притворства. Действию подвластно не прошлое (а все истины факта, разумеется, касаются прошлого) и не настоящее в смысле результата прошлого, а будущее. Если с прошлым и настоящим обращаются как с частями будущего (т. е. возвращают их в прежнее состояние возможности), политическое пространство лишается не только своей главной стабилизирующей силы, но и отправной точки для изменений, для любых новых начинаний. И тогда начинаются совершенно бесплодные перестановки и перетасовки, характерные для многих новых наций, которым не повезло родиться в эпоху пропаганды.

То, что в руках власти факты не в безопасности, очевидно, но я здесь обращаю внимание на то, что власть по своей природе не способна чем-либо заменить фактическую реальность, которая, будучи прошлым, попадает в неподвластное нам измерение. Факты заявляют о себе своим упрямством, а их хрупкость странным образом сочетается с огромной устойчивостью – той же самой необратимостью, которая отличает всякое человеческое действие. В своем упрямстве факты превосходят власть; они не столь мимолетны, как властные образования, которые возникают, когда люди объединяются с некоей целью, но исчезают, как только цель достигнута или потеряна. Эта мимолетность делает власть крайне ненадежным средством для достижения какого бы то ни было постоянства, поэтому в ее руках не в безопасности не только истины и факты, но и неправды и нефакты. На самом деле в своем отношении к фактам политика должна идти крайне узкой дорожкой, избегая, с одной стороны, опасности принимать их за результаты какого-нибудь необходимого процесса, который люди не могли предотвратить и с которым поэтому ничего не могут поделать, а с другой – опасности отрицать их, пытаться удалить их из мира.

V

В заключение я возвращаюсь к вопросу, который подняла в начале этих рассуждений. Истина, несмотря на то, что она не имеет власти и всегда проигрывает в прямом поединке с существующей властью, обладает собственной, особой силой: что бы ни задумали те, кто у власти, они не в силах изобрести ей жизнеспособной замены. Уговоры и насилие могут разрушить истину, но не могут ее заменить. К истине разума или религии это относится в той же мере, что и к истине факта, пусть и менее очевидным образом. Посмотреть на политику с позиций истины, как я сделала это здесь, означает занять положение вне политического пространства. Это положение рассказчика истины, того, кто