Аукцион - Яна Николаевна Москаленко

Чудотворского, как значилось в официальном свидетельстве о смерти) похоронили рядом с Лялей Вишневской. Так создатель душ и хозяин Аукционного Дома распорядился в завещании, которое пришло на адрес Рады Рымской на следующий день после Аукциона. Она же нашла Н.Ч., когда все случилось. По окончании торгов гости, по обыкновению, расползлись: кто оформляться на операции, кто доедать фуршет, глодать ножки крысы Ириски, кто по домам – драка за чужие души все-таки занятие утомительное. Тревожных сигналов на верхних этажах никто не слышал, тревоге расползаться было не положено. Рада погасила в зале свет, заказала уборку и, наспех подверстав файлы, по тоже давно сложившейся привычке отправилась наверх, в смотровую.

После Аукциона Рада оставляла себе сразу две души, и ей не терпелось. Ладошки дрожали и потели, во рту, наоборот, сохло, весь костюм превратился в душную смирительную рубашку. Она слизывала пот с верхней губы, у нее была ломка, с последней пересадки прошло несколько месяцев, и с каждым разом промежуток, когда Рада не чувствовала себя так, словно все тело грызут муравьи, сокращался. Поэтому она не думала о Н.Ч., все ее мысли устремлялись на верхние этажи, поэтому она продолжала бормотать о выходе, донорах и об изжоге после крысиного мяса, пока стояла в дверях, поэтому она сначала шлепнула стопку папок прямо на вышивку, обернулась и смотрела на распластавшегося в кресле Н.Ч. еще пару долгих мгновений, прежде чем закричала. Первое, что пришло Раде в голову, отчего ее всю искорежило и поломало, – мысль о том, что ее операцию, наверное, придется отложить. Безусловная власть зависимости над человеком. Дальше все кувыркнулось и покатилось, Аукционный Дом сложился, как карточный домик, потерявший главную опору. Рада врубила сигнал тревоги, и здание заорало навзрыд, оплакивая создателя. Все, слышавшие писклявый повизг сигнализации, уже тогда поняли, что случилось не страшное – смертельное. Рада осела на пол, плотно обхватила себя руками (ботфорты скрипели) и зарыдала от ужаса, но больше от нестерпимого жжения в районе яремной ямки.

На похоронах собралась толпа, а те, кого не вместил огромный зал, остались дома, в кафе и ресторанах, расселись везде, где были телевизоры, трансляция была доступна всем жителям Города. Н.Ч. хоронили в закрытом гробу, тоже по его личному распоряжению, которое, впрочем, было весьма уместно, учитывая, как размозжило ему голову. К тому же Н.Ч. и при жизни свое лицо скрывал, и после смерти он принципам не изменил. Говорили слова, как положено, только хорошие, все сплошь пустое. Говорили о душах, об Аукционе, о неоценимом вкладе в Прогресс, о научном наследии. Какая потеря, какая трагедия, прочее, прочее. Никто не сказал о том, каким он был человеком, одна Рада заметила, что Н.Ч. редко улыбался, но, если его губы все же трогала теплота, можно было не сомневаться: она заслуженна. Некому было поделиться воспоминаниями или общей шуткой, словом, в тот день хоронили собирательный образ, светило, не человека.

Почему упокоиться основатель Аукционного Дома должен был непременно рядом с Лялей Вишневской, тоже не знали; постфактум выяснили, что все это время Н.Ч. оплачивал содержание ее могилы. По базе Ляля скончалась в *114 году в результате несчастного случая, работала швеей, на том и все, ни преступлений, ни достижений, скучная для публики блеклая жизнь. Это на самом деле мало кого заботило, всеобщее горе концентрировалось на каждом в отдельности и там же замыкалось, оплакивали не Н.Ч., а себя: что с ними, несчастными, теперь будет. Многие отказались от первых пересадок, сидящие на душах запаниковали, словно Н.Ч. своей смертью перерезал всему Городу трубы в кислородном баллоне, и Город медленно задыхался. Раду на похоронах не спасали даже заплаканные глаза, ее кожа светилась изнутри чужими душами, это значило, что операции все же проводились, чудовище продолжало так или иначе участвовать в гонках со смертью.

– Чудесно выглядишь.

– Особенно ослепительна сегодня.

– Вот уж Прогресс, что за красотка.

Сколько Рада ни терла глаза, ни размазывала тушь, она все равно выглядела отлично. Отлично выглядеть на похоронах неприлично, и Рада ругалась, смачно и матом, правда мысленно, чтобы монитор не влепил штраф, но охотнее гладила собирающий кристалл и вертела на языке послевкусие обеда – она снова впервые попробовала баранину, и мясной душок до сих пор приятно щекотал рецепторы. Побочки ее не мучили, слишком велика была эйфория, но для душевных наркоманов сразу после пересадки каждый день – побочка. Рада вздрагивала не только от комплиментов – пугали и перешептывания. Люди переговаривались, один вопрос, гуляющий ото рта к уху, волновал всех больше лежащего в гробу «великого»:

– Что будет-то? Что с нами будет-то?

В завещании, разумеется, значилось что. Оставалось по-старому. Варлам Кисловский сохранял за собой пост главы Банка Душ, Рада – распорядительницы Аукциона. Весь Аукционный Дом со всеми его обитателями, а также личные вещи Н.Ч., включая дневниковые записи, – Даниилу Краевскому. Еще на официальном чтении завещания все зароптали. Нотариус, дородный дедушка с неприлично роскошной для его лет блистательной шевелюрой, запнулся, повертел листок перед лицом – дальше-ближе. Тобольские, бездетные и лично униженные, вышли из зала. Но то, что выведено на бумаге, особенно за подписью с печатью самого Н.Ч., оспариванию не подлежало, как и авторитет семьи Краевских, то ли поруганный, то ли, наоборот, доведенный до маразматического абсолюта страшным квартальным прошлым Даниила, растянувшимся на столько десятилетий. Страх вновь и вновь смешивался с презрением, поэтому на похоронах уже пообвыклись.

Даниил к гробу не подошел, хоть внутри все свербело и кололось, было больно, а ведь все эти семьдесят лет Даниил жил с уверенностью, что ничего на свете он не желал сильнее. У него был шанс сделать это самому, он не смог, потому что у Н.Ч. и Ляли были одинаковые глаза. Даниил прижимал дуло к его горлу, отсчитывал про себя:

вот-вот, сейчас, можно.

Но не смог, Ляля бы ему не простила, а он и без этого перед ней виноват. Даниил успел добраться до операционного этажа. Ему приходилось цепляться за стены, чтобы не свалиться, не ослепнуть от врезающегося в зрачки света, приходилось моргать, чтобы избавиться от Лялиного лица, оно наложилось на лицо Н.Ч. и срослось с ним. Через них пробивалась Лиса. Их концерты с Адрианом вразнобой, непременно с душой, подчеркнутая серьезность и то, как она временами наигрывала пальцами одну и ту же мелодию. Чувства прорастают в нас против воли, как сорняки, и Даниил не мог выполоть их из себя, пускай ему казалось, что его собственная душа – поросшая полынью пустошь. Тревожная кнопка орала вовсю, охрана немного замнется из-за допусков, секретности, на которой Н.Ч. был