Распни Его - Сергей Дмитриевич Позднышев

Отречение

Утром 25 февраля из губернаторского дворца в Могилеве на Днепре вышел невысокого роста человек в серой черкеске, стройно облегающей фигуру, с Георгием 4-й степени на груди и в черной папахе. За ним шел высокий полковник в длинной шинели серого солдатского сукна и другой полковник пониже с погонами офицера Генерального штаба. Группа прошла вдоль решетки городского сквера, пересекла Днепровский проспект и по широкой лестнице поднялась в большое здание казенного типа.

В этот час на улице и на площади было обычное движение. Для человека чужого, нерусского, появление этой группы совсем не бросилось бы в глаза. Скромно вышли, скромно прошли и незаметно скрылись. Никто впереди и по бокам не гарцевал на коне, никто не разгонял толпу, никто не трубил в трубы и не провозглашал ничего. Жизнь текла обычным порядком. Только военные становились во фронт и отдавали честь, а штатские низко снимали шапки и долгим взглядом провожали прошедшего человека. Только это отчасти и говорило, что среди людей прошел кто-то не совсем обыкновенный.

Действительно, этот невысокий, скромно одетый человек, прошедший без помпы и церемоний, был тот, кого Церковь называла «благочестивейшим», кто олицетворял Россию, был краеугольным камнем в ее историческом строении и кто был Верховным главнокомандующим вооруженными силами огромной империи. Тихая, спокойная, благородная скромность Царя была скромностью всей земли Русской, всего народа. Она была его украшением, его подлинным величием.

Полтора года тому назад Русская армия оказалась в трагическом положении: без снарядов и патронов она должна была отступать в глубь страны; к середине августа были оставлены Польша, Литва, Белоруссия и часть Курляндии. 16 июля военный министр генерал Поливанов сообщил правительству о тяжком положении на фронте; свой доклад он начал словами: «Считаю своим гражданским и служебным долгом заявить Совету Министров, что отечество в опасности… На темном фоне материального, численного и нравственного расстройства армии есть еще одно явление, которое особенно чревато последствиями и о котором нельзя умалчивать. В Ставке Верховного главнокомандующего наблюдается полная растерянность. Она тоже охватывается убийственной психологией отступление и готовится к отходу в глубь страны, на новое место. Назад, назад, назад — только и слышно оттуда»…

Стремительный отход Русской армии вызвал катастрофические последствия. Отступали не только штабы, войска, интендантские склады, госпиталя, все тыловые учреждения, отступали также в паническом бегстве миллионы жителей. Начинался тыловой хаос. Надо было подлинно спасти Отечество и принять для этого исключительные меры, которые могли бы изменить ход событий и дать благодетельные результаты. В этот роковой русский час Государь решил стать во главе вооруженных сил.

Решение Царя вызвало страстный, несдерживаемый вопль русской общественности. «Надо не допустить до этого шага», — кричали, говорили, нашептывали отечественные «патриоты». «Государю не по плечу и не по знаниям непосредственное руководительство войною…» — авторитетно утверждал в Ставке генерал Ю. Н. Данилов. «Во имя спасение страны и спасение династии надо сломить волю Монарха и заставить его подчиниться, вместо мистики, политической реальности…» — говорил в салоне профессор барон Нольде. «Примите решительные меры противодействия, чтобы он отказался от своего намерения», — требовал от председателя Совета министров Михаил Родзянко. Наконец, восемь министров написали Царю коллективное письмо и подали в отставку: «Находясь в таких условиях, мы теряем веру в возможность с сознанием пользы служить Вам и Родине»…

Государь выдержал огромный натиск, выслушал множество верноподданнических любезных просьб, остался тверд и спасение Родины взял в свои руки. Вместо нравственной поддержки в грозную минуту он встретил дружный отпор, кликушеские предсказания гибели, завуалированную вражду и то отношение, которое на практическом языке можно было бы выразить словами: «Мы тебя, Царь-батюшка, в грош не ценим»… «Все попытки отговорить Царя указанием на опасность и риск занятия этой должности не помогли, — записал в своей книжечке профессор Павел Милюков. — Распутин убедил Императрицу и Императора, что принятие командования в момент, когда враг углубился в пределы империи, есть религиозный долг Самодержца. Мистический взгляд на свое призвание, поддерживаемый сплотившимся придворным кружком, окончательно парализовал все другие влияния. Отныне все попытки извне указать Царю на возрастающую опасность народного недовольства будут наталкиваться на пассивное сопротивление человека, подчинившегося чужой воле и потерявшего способность и желание прислушиваться к новым доводам. Ходят слухи, что это состояние умственной апатии поддерживается в Царе УСИЛЕННЫМ УПОТРЕБЛЕНИЕМ АЛКОГОЛЯ»…

Милюков негодовал и бичевал. По русской пословице о красном словце, он не щадил никого. Увлекаясь сладкозвучием, говорил и писал мысли несдержанные, невыношенные, по существу спорные, хотя и хлесткие. Душа у него была не русская, чужая, интернациональная — душа безродного космополита. Ему были чужды отеческие традиции, потому и осуждал так презрительно религиозную мистику Царя. А как ценна была эта мистика в русской жизни; как был дорог народу совестливый Царь, постоянно обращающий свой взор к правде Божией!..

Можно ли было осуждать Царя за то, что в тяжкие, страшные дни крушения военного фронта он взял в свои руки непосредственное руководство борьбой с вторгшимся в пределы России врагом? Можно ли было на основании этого выставить его как безвольного, бесхарактерного человека, подчинившегося стороннему влиянию, с пассивным упрямством и умственной апатией? Не достоин ли был самого сурового осуждение тот, кто с такой завуалированной легкостью возвел вину на неповинного, обвинив Царя в усиленном употреблении алкоголя, что было отвратительной неправдой? Из каких источников Милюкову были известны народные настроения и почему он связывал рост народного недовольства со вступлением Царя в командование армиями? «Я не могу сказать о настроениях моего села. А у них, видите ли, чувства всего народа как на ладони. Кто его спрашивал? Грех на душу берут эти люди. Неправду говорят; говорят отсебятину», — сказал в одном из разговоров Распутин.

Вступив в командование, Государь написал 25 августа свое первое письмо Царице из Ставки:

«Благодарен Богу, все прошло, и вот я опять с этой новой ответственностью на моих плечах. Но да исполнится воля Божия. Я испытываю такое спокойствие, как после святого Причастия. Все утро этого памятного дня 23 августа, прибывши сюда, я много молился… Начинается новая чистая страница, и что на ней будет написано, один Бог всемогущий ведает. Я подписал мой первый приказ и прибавил несколько слов довольно-таки дрожащей рукой»…

А умники продолжали шипеть и критиковать. «Вступление в командование всей армией Императора встречено с недоверием и унынием, — заявил недовольный генерал Данилов. — Всем хорошо известно, что он не обладает ни знаниями, необходимыми для этого, ни опытом, ни волей. Весь его внутренний облик мало соответствует