Распни Его - Сергей Дмитриевич Позднышев

и солдатами, просила воздержаться от неосторожных действий, могущих вызвать кровавую бойню. С задушевной прямотой и скорбью она говорила о страшном вреде для русского дела, который причиняет бунт. Она говорила еще о болезни дочерей и о тяжких страданиях Наследника. Слова ее будили в сердцах горячую отзывчивость и сочувствие. Самое появление Царицы с дочерью среди ночи, в необычайной обстановке, произвело заметное впечатление. Сверхсрочнослужащий фельдфебель сказал растроганно:

— До чего мы дожили. Обезумели люди — на Царя пошли. Кого послушали? Сицилистов да разных негодяев. Ты не бойся, Царица-матушка, мы тебя и царских детей в обиду не дадим…

На глазах Государыни появились слезы. Мужество, которое она проявляла в эти дни, и все нравственное напряжение должны были окончиться какой-то сильной реакцией. К горлу ее подкатил комок, она пошатнулась, протянула старику руку, сказала «спасибо» и вся в слезах пошла назад, повторяя: «За что, за что?»…

После бессонной, беспокойной ночи Царица снова послала за Великим князем Павлом. Он приехал не сразу.

— Où est mon époux? Est-il vivant? Que faut-il faire pour calmer l’agitation[8]? — быстро спросила она, подавая руку и целуя князя в голову.

Павел Александрович заметил, что за эти дни Царица осунулась и постарела на десять лет.

— Вот что надо сделать, — сказал Великий князь, протягивая сложенную вчетверо бумагу. Это был манифест о даровании полной конституции и учреждении ответственного правительства. Под ним стояли подписи Великих князей: Михаила Александровича, Павла Александровича и Кирилла Владимировича. — Этот проект мы вручили под расписку Милюкову. Над этим нельзя медлить ни минуты. Император не должен делать никаких оттяжек.

— Я согласна и одобряю, — ответила Царица. — Я лишена возможности сноситься с мужем. Мои телеграммы возвращаются назад. Если вы можете, — пошлите этот проект Государю возможно скорее…

Ночью Родзянко вызвал к телефону Бенкендорфа. Голос у него был встревоженный, нервный и осипший.

— Скажите Императрице, чтобы она и дети тотчас же уезжали из дворца. Грозит большая опасность. Сейчас ни за что нельзя ручаться.

— Дети тяжко больны. У Наследника и у старших княжон температура сорок градусов. Их нельзя везти, — ответил старый, седой, величественный граф. — И куда поедешь? — добавил он безнадежно. — Везде анархия и развал.

— Уезжайте куда угодно, — нетерпеливо и раздраженно бросил Родзянко. — Уезжайте скорее. Когда горит дом — и больных детей уносят. Вы не понимаете, как велика опасность. Вы живете, господа, как святые.

— Святые живут праведной жизнью, Михаил Владимирович. К сожалению, этого нельзя сказать относительно грешников, — спокойно отпарировал царедворец.

Когда Бенкендорф передал Царице разговор с Родзянко, она возбужденно, с горячностью, резко и громко сказала:

— Никуда, никуда не поедем. Пусть делают со мной, что хотят, но я детей губить не стану. Они пророчили мне судьбу Марии-Антуанетты, — пусть будет то, чего они желали. Я отдаю себя на волю Провидения.

Бенкендорф заметил, как по лицу Государыни пробежали мрачные тени. Оно изменилось, приняло ожесточенное выражение; запавшие глубоко глаза горели решимостью; левой рукой прижимала сердце, правая дрожала на спинке кресла.

Третьего марта Царица опять позвала Великого князя. Он казался ей симпатичнее, проще и душевнее других. Она ненавидела умного, злоязычного Николая Михайловича, резко была настроена против Кирилла Владимировича и не очень любила брата Государя, Великого князя Михаила. В этот день к полудню распространился слух об отречении. Но ни у кого не хватило мужества и смелости сообщить новость Царице. У нее был болезненный, измученный вид, лицо бледное, с темной синевой под глазами. Она еле держалась на ногах: видно, мужество покупала очень дорогой ценой.

— Что вам известно о Государе? Имеете ли вы сведения, где он находится, и что происходит вне Петрограда? — с живостью спросила она, как только они сели в салоне.

— Государь вчера, поздно вечером, во Пскове… — Великий князь сделал паузу, как будто запнулся, опустил голову и, понизив голос, закончил фразу, — отрекся от престола.

— А-а, — раздался протяжный стон, похожий на шепот.

Павел Александрович посмотрел на помертвевшее лицо. Ему стало не по себе. Испугался рокового исхода: выдержит ли больное сердце Царицы. С минуту молчал, смотря пустым взором по сторонам. Взгляд упал на висевший гобелен: «Мария-Антуанетта с детьми». Подумал: «Вот она, новая жертва». Вслух сказал:

— Ники передал власть Мише.

— Je n’y crois pas[9]! — вскрикнула вдруг Царица таким голосом, как кричат раненые от нестерпимой боли.

— Вот сообщения газет. Они с большим оптимизмом, на высоких мажорных нотах пишут о радостном событии, открывающем зарю новой жизни.

— Ce ne sont là que des mensonges, des inventions des journaux. Je crois en Dieu et en armée. Ils ne nous ont pas encore abandonnés…[10]

— Государыня, не только Бог оставил, но и вся армия присоединилась к революции. Увы, скольжение в пропасть видели очень многие, и, к несчастью, этого не видели вы, упорно закрывая глаза на то, что было вокруг…

Великий князь чувствовал, что он говорит безжалостные слова. Ему показалось, что только в этот момент, может быть, в первый раз, Императрица пала духом. Он вывел также заключение, что она поняла, какое зло причинила России и трону распутинская вакханалия.

Спустя два дня, Великий князь снова был у Императрицы. Она не могла больше говорить. Она плакала навзрыд, рыдала и просила то и дело сказать, что она должна делать. Распухшие глаза были красны от слез. В эти роковые дни она проходила через последние, наивысшие страдания. Она поднялась на Голгофу; ее распинали, в душу ее вбивали гвозди, и сочилась незримо для всех кровь из нанесенных ран.

Голгофу Царица преодолела. Уже 7 марта посетившая ее гофмейстерина Елизавета Алексеевна Нарышкина сообщила знакомым: «Была у Императрицы. Она спокойна, очень кротка, у нее необыкновенное, непостижимое величие души. Мне кажется, она не вполне отдает себе отчет в непоправимости совершившегося. Ждет Государя. Просила отслужить напутственный молебен, — ей отказали. Плакала, когда сообщили, что в церквах больше не поминают благочестивейшего Царя. Сейчас и это прошло. Она мне сказала:

„Бог сильнее людей. Христа евреи мучили, первосвященники Его проклинали, чернь над ним глумилась, — Ему плевали в лицо и били по ланитам, потом Его распяли. Но Христос воскрес, воссиял, смертью победил смерть и нам показал путь жизни. Меня не страшат испытания; я не боюсь мук, ни клеветы, ни глумления. Господь все видит. Он мой помощник и покровитель“».

Восьмого марта генерал Корнилов, по приказу Временного правительства, арестовал Царицу. Революция делала свое дело. Отречения Царя было мало: голодный зверь жаждал крови. Пропаганда звала улицу к расправам, к убийствам. А толпа страшна и беспощадна, когда у нее горят по-волчьи глаза, ноет чувство