Распни Его - Сергей Дмитриевич Позднышев

ведь они ушли от нас в другой мир, — в раздумье сказал Государь. — В мир спокойного, светлого Царства Божия, в царство Духа»…

Несколько позже рассказанного случая, произошел второй. Мне о нем рассказал сам Государь. «Штандарт» направлялся в Ливадию. Была чудная светлая лунная ночь. В синей бездне неба мерцали одинокие звезды. Спокойное море искрилось, играло и переливалось серебристой рябью. Каждый из нас видел эту дивную красоту, когда в прозрачном голубом свете как будто рождаются и бродят призраки. Государь одиноко стоял на палубе и, очарованный, любовался ночной картиной.

Вот вверху, залитый лунным светом, показался феерически-белый Георгиевский монастырь. Красота его привлекла внимание Государя. Вдруг он заметил, как на серых скалах появилась одинокая фигура человека. По длинному одеянию Государь догадался, что это был монах.

Мгновенно он вспомнил здесь бывшее и, как на экране, увидел первое появление старцев. Как будто трепетом наполнилась душа. Монах стоял на краю скалы, отвесно падавшей в море. В бледном серебристом свете Государь разгадал черты одного из старцев. Он поднял высоко над головою крест и осенил им Государя. В том, что это благословение было обращено к Государю, сомнений не было. Так продолжалось в течение нескольких минут, пока «Штандарт» не отдалился от берега.

Вот вам факты, а выводы делайте сами. Добавлю только, что монахи Георгиевского монастыря и до сих пор гадают и спорят, почему старцы не преподали благословение Государю, а поклонились ему до самой земли. Самый факт появления старцев никаких сомнений не вызывает. Это тайна, недоступная пониманию обыкновенного человека; это вещее знамение.

— Монахам легко верить, — заметил с саркастической усмешкой Мордвинов. — Они люди простые, в гимназиях не обучались, плодов от либеральных наук в университетах не вкушали, с материализмом и скептицизмом незнакомы. Для них религия есть религия, а не опиум и не поповская выдумка для простонародья, для людей темных. Иначе обстоит дело у господ лакированных интеллигентов и в особенности у тупых, злых и завистливых недоучек. У них ум развращен, обуян гордостью всезнания и отрицания; у них на дне души — зола, а зола не горит и огня не дает. Обмелели мы духовно; обмелели до такой степени, что обнажились все наши нечистоты…

Мордвинов замолчал. На его крупном лице остановилось выражение как будто раздумья и в то же время раздражения. Прошли несколько шагов, и он снова заговорил.

— Сегодня ночью я видел дурной сон. Как будто мы переправлялись через какую-то большую реку. Сначала все было благополучно, а потом вдруг понеслись огромные мутные волны. Наше судно — не то большая лодка, не то паром — начало бросать, вот-вот перевернемся. Внезапно я заметил на волнах черное большое бревно. Я не успел сказать ни слова, как раздался треск. Государь пошатнулся и упал в мутную пучину. Раза два голова его показалась среди волн и скрылась. В диком ужасе я проснулся в холодном поту; кажется, я что-то кричал…

Федоров остановился как остолбенелый. На лице его был почти испуг. Быстро и возбужденно он сказал:

— Господа, это что-то невероятное. Сегодня Государь рассказал мне сон, как он переходил через реку по узкому шаткому мостику в одну доску. Кругом неслись полые мутные волны. Доски пригибались и шатались под напором воды. Внезапно мост сорвался и Государь вместе с ним…

Анатолий Александрович, никому не рассказывайте ваш сон. Это должно остаться тайной. Не дай бог это дойдет до Государя; нервы его и без того не в порядке. Он не должен ничего знать. Это надо скрыть…

Вечером Государь и свита вернулись в Могилев. Дежурный полковник Ставки уже дожидался их приезда.

— Генерал Алексеев просит вас доложить эти телеграммы Государю, — сказал он Мордвинову, затем как-то испуганно добавил: — Там, кажется, происходит что-то серьезное…

Это были первые телеграммы от Хабалова и Протопопова. В различных редакциях оба сообщали о начавшихся беспорядках, о разрастающейся забастовке рабочих, о разгроме лавок, о прекращении трамвайного движения, о демонстративных шествиях с красными флагами и революционными песнями, о столкновениях и об убийстве чинов полиции.

* * *

За большим дубовым столом светлой окраски, в секретной аппаратной комнате телеграфа, в мягком кресле, обитом черной клеенкой, сидел белобрысый полковник. Ему было убийственно скучно. Время тянулось скупо, медленно. Надоело сидеть, надоело ходить, надоело дежурить. Зверски зевал, был раздражен, и так как не было объекта, на ком бы он излил свою желчь, то чувство раздражения его душило. Развлекаясь, он барабанил пальцами, выбивал марши и с ненавистью говорил: «Черт бы его брал… Насточертело…» Но к кому относились эти слова и что они должны были обозначать, он не знал и сам. Ругал так, вообще. Иногда подходил к окну, смотрел в мутную темноту ночи, где не спеша падал снег, и тихо, под нос, напевал модный романс.

Вот вспыхнуло утро, румянятся воды,

Над озером белая чайка летит.

Ей много простору, ей много свободы,

Луч солнца у чайки крыло серебрит…

Большие круглые часы на стене четко, однообразно отбивали время: тик-так, тик-так, тик-так… Вторя им, стучал телеграфный аппарат, как пулемет на позиции: та-та-та… За ним, склонившись, сидел полусонный телеграфный чиновник. Та-та, тик-так, та-та… тик-так… Механическая жизнь текла неустанно, без перебоев. Бездушные предметы хрипели, стучали, повизгивали. Живые люди томились в тоске, в сонной скуке, в отсутствии какого-либо интереса. Было воскресенье, не было обычного оживления, в унылой казенной комнате царила тощая, серая тоска.

Полковник перестал петь. Его осенила другая идея. Он вынул из щегольского темно-зеленого френча маленькое карманное зеркальце, желтый роговой гребень и начал тщательно прилизывать жидкие, соломенного цвета волосы с английским пробором. Окончив эту работу и убедившись, что ни один волосок не торчит, он с такой же старательностью расчесал рыжеватые бакенбарды. Потом достал флакончик французских духов «Кер-де-Жаннет», пальцем надушил взбодренные усики, закрутил их в стрелку и, оставшись доволен своею внешностью, замурлыкал снова, уже весело и беззаботно:

…Но чу. — Это выстрел. Нет чайки прелестной.

Она умерла, трепеща, в камышах…

Последнюю руладу он протянул громко, мягким тенорком. В этот момент часы, как пишут в старинных романах или как занимательно рассказывают любители увлекательных историй у камелька, за стаканом доброго старого вина, — часы судорожно захрипели, заскрежетали и, поднатужась, пробили десять. В этот момент телеграфный чиновник крикнул возбужденно:

— Господин полковник, весьма важная телеграмма от председателя Государственной думы, его превосходительства господина Родзянко.

Полковник быстрыми шагами подошел к аппарату и начал следить за лентой, на которой машина автоматически отбивала текст:

«…Положение серьезно.