Охота на Церковь - Наталья Валерьевна Иртенина

нарах у стены, посредине которой утоплена в толще кирпичной кладки железная решетка, а за ней подвальное оконце. Нары слева от окна занимает уголовница Нюрка, которой прислуживают две девки-воровки: матерая баба, державшая воровской притон, обритая наголо в наказание за строптивость. Нары справа от окна отвоевала совбурка – советская буржуйка, теперь уже бывшая, арестованная по новому закону как жена партийца – изменника Родины. Обозленная переменой в судьбе, она боролась за лучшее место под электрическим солнцем камеры с остервенением и свирепостью. Уголовница Нюрка, пощупав пару раз ее оборону, признала за ней равноправие и больше не пыталась скинуть с нар.

Остальные сокамерницы были до ареста простые советские гражданки. Работницы фабрик, продавщицы, крестьянки, портниха и уборщица, почтальонша и библиотекарша. У половины остались дома малые дети. Почти все не могли взять в толк, в чем их вина, но некоторые соглашались, что без вины их не арестовали бы. Такое время, что можно и не заметить, как станешь шпионкой или женой шпиона. На допросах не спорили, подписывали признания.

Только самые упрямые бодались со следователями.

Женю принесли в камеру под утро. Двое конвойных растолкали спящих на ближних нарах и бросили тело на лежанку. До побудки оставалось два часа. Проснувшаяся мать Серафима осмотрела свою подопечную, но телесных повреждений, кроме синяков на руках, не нашла. Женя крепко спала, и сон ее был похож на глубокий обморок. Два часа до лязганья железной двери и окрика дежурного мать Серафима сидела с ней, погрузившись в молитву.

Днем тюремный режим запрещал лежать на нарах, иначе лишали пищи. Когда принесли завтрак – большую кастрюлю кипятка на всех и ломти серого хлеба, – монахиня пыталась разбудить девушку. Удалось усадить ее, привалив головой к опоре верхних нар. Выглядела она плохо. Высохшая кожа на лице, почти черные глазные впадины, потрескавшиеся губы, на которых присохла сочившаяся кровь. Но хуже всего было с ногами – они страшно отекли, стали как столбики. Чтобы снять ботинки, потребовалось усилие.

Сокамерницы молча смотрели на нее и безучастно отворачивались. Только одна, жуя хлеб, проявила интерес:

– Чего с ней, а?

– А то ты не знаешь, – чуть сердито сказала мать Серафима. – Пять дней на допросе мытарили без сна. Давали ль хоть есть, не знаю. Пытку придумали – человека на ногах держать сутками.

– За что ж ее так? – Женщина, приложив к щеке руку, сердобольно вздыхала. – Видно, обозлились на нее. Какая вина на ней, не ведаю, а только зачем себя так мучить? Признала бы все, что им нужно, и дело с концом. Вон как я. Думать не думала, что попаду в тюрьму. Сынок мой, Вовка, подсуропил. Связался с бандитами, а у них листовки против Сталина. Вовка мой под кровать их засунул. А я убираться стала и нашла. Испужала-ась. – Рассказчица взялась за сердце. – Схватила всю пачку да как побегу в НКВД! Думала, если снесу им эти проклятые листки – не посадят меня за сына непутевого. А оно вот как обернулось. Два с лишком месяца Вовку в тюрьме держали, потом и меня туда же. Да я что, я свою вину признала, все подписала. Что кулацкая жена, и что коммунистов ругала, и сына через это антисоветски настраивала. Все истинная правда.

Мать Серафима, убрав кружку, пристроила голову Жени у себя на коленях.

– И ты бы, девонька, подписала. – Женщина наклонилась над спящей. – Сразу тебе облегчение сделают.

– Уйди ты, ради Бога! – замахала на нее монахиня.

Женя пробыла в тяжелом забытьи до вечера. Все это время мать Серафима сидела с ней, время от времени гладила по волосам и худым, с торчащими косточками, плечам. «Бедная моя девочка… Господи, не остави нас, грешных и немощных…»

– Матушка, – вдруг позвала Женя, не открывая глаз. – Я знаю… живой меня не выпустят.

Монахиня обняла ее. Не понять было – проснулась она или во сне, как в бреду, разговаривает.

– А так и легче. Поначалу страшно, когда они грозятся и кричат. Когда кажется, что еще можно отсюда выйти… А потом уже не думаешь, чтобы выжить. Только бы со Христом быть… Уйти туда… Так даже радостно… и мир на душе, матушка. Уже не чувствуешь, как тебя мучают. Душа свободна, если на себе крест поставить. Они над ней власти не имеют… черные человечки из трубы…

Пятеро суток следователи менялись каждые восемь часов. Они сидели молча или разговаривали по телефону, читали газеты и писали свои бумажки, ели и пили, забывали о ней, снова вспоминали, и все начиналось заново: «Сознайся, что получила задание от попа-благочинного Гладилина заразить городской водопровод туберкулезной палочкой… Отвечай, сколько человек в больнице ты отравила, подсыпая им в питье медленный яд?..» Сначала она стояла посередине кабинета. Ей запрещали даже опускаться на корточки. Когда от усталости она стала шататься, передвинули ее в угол, чтобы упиралась в стены. Время от времени следователь подходил близко и гаркал в самое ухо, вырывая из навалившегося, как давильный пресс, сна. Другой придумал шутку: поставил табурет ножками кверху и предложил ей сесть.

Только трижды за все время конвейера дали стакан воды и кусок хлеба.

На четвертые сутки она увидела черных человечков, шныряющих по кабинету. Они были всюду – на столе, среди папок и бумаг, на лампе, шторах и стенах, ходили по потолку, как насекомые. Она слышала их злой смех и невнятное лопотанье. Ноги утратили чувствительность, поэтому она не ощущала, как они царапают ее и пытаются грызть. Потом в кабинете появилась большая белая птица, похожая на чайку, и принялась склевывать злобных человечков. Они верещали, исчезая в ее клюве и глотке.

Сознание меркло, тело безвольно падало. На голову ей лили холодную воду и вновь ставили на ноги. Но и в тумане забытья, и в проблесках яви, становившихся все короче, она повторяла одну и ту же молитву. За эти несколько слов держалась, как за поручень, привязала себя к ним, как веревкой к мачте во время шторма. Зацепилась за них, как за свет маяка вдали…

– А подписала бы и не мучилась, – бубнил все тот же голос в камере. – Чего ради-то себя изводить? Тебе жить да жить. Еще замуж выйдешь, детей нарожаешь. Я им все бумажки подмахнула, подумаешь, важность. Обещали скоро выпустить. Годок, говорят, посидишь, Евдокия Петровна, отработаешь свою вину перед государством. И Вовку моего отпустят, малой он еще. Чего ж себя зазря губить, мученицу строить?..

– Да заткнись ты, курица-наседка! – грубо оборвала Евдокию Петровну другая сиделица.

Мать Серафима тихонько перекрестила Женю, снова провалившуюся в глубокий сон. «Преподобный отче Серафиме,