Подвиг - Борис Лапин

Назавтра во главе отряда я пошел на подавление какого-то крестьянского бунта. Прибыли в Желтые Холмы. Нищенская местность. Одна кумирня и пол-огорода. Здешним китайцам жалеть себя нечего, поэтому они причиняют нам неприятности. Отряд у меня человек двести, горные пушки, пятнадцать пулеметов.

Тут получаю я сведения, что японский отряд, трудившийся до нас, был недавно окружен и вырезан. Представляю, как сладко было нашим парням подыхать среди этих картин природы. Их ведь направляли с островов на мирный театр!

Значит, рассказываю дальше. Мы выступили в направлении Сан-Ха. Солдаты мои, услыхав о неудачных делах, сделали томные глаза и заявили: «А с нами подобного не выйдет ли?» Но я по дороге сказал им несколько душевных слов:

— Фуджимото, за скверные толки по возвращении — под суд! Мацида — о поведении донесу начальникам! Грудь вперед и слухам не верить! Здесь всегда происходят бесстыдные бунты. Это маньчжурская болезнь.

Только успел я распушить своих, как мы уже добрались до переправы. Мелкая, но противная река, какие встретишь только в этой дыре. Над самым берегом мы видим — предки мои! — стоят партизаны на конях, морд пятьдесят справа и слева морд двести. Немалая колонна. И что же вы думаете? Они форсируют реку.

Я разделил отряд, послав немного людей на правый фланг, с остальными бросился на врага. Нужно припомнить, что у нас было четыре танкетки, а у этих несчастных — охотничьи кремневики. Когда мы придвинулись, они забарабанили из своих игрушек по машинам, как дети радуясь шуму. Пользуясь этим, мы, поистине без потерь, врезались в первые ряды. Артиллерия и пулеметы начали поджаривать их с прямой наводки. Китайцы гнулись и лопались, как рисовая солома.

Когда пушки утихли, я крикнул — больше для того, чтобы размяться: «Сдавайте вещички, становитесь в ряд». Но, видно, они меня и не слыхали. Уцелевшие партизаны, спрятавшись за деревья, открыли огонь. Несколько наших японцев покровянило. В общем, минут через десять стало тихо.

Что касается правой группы, ее мы упустили. Она ушла от нас лесом в горы, а мы двинулись за ней. От большой ходьбы у моих солдат треснули сапоги. На ступнях ног налились водяные мозоли и болели. Однако шли и шли.

Синей ночью я с тремя взводами окружил кумирню и сельское управление. Шпион донес мне, что здесь спрятался весь хунхузский момо — так сказать, цвет. Заняв три сопки, мы захватили деревню в огневой мешок.

Пулеметчики, как полагается, открыли трещотку по темным домам. Запертые двери от пуль раскрывались и становились на ребро. То здесь, то там раздавался вой. Большие трусы, надо сознаться, эти китайцы. Несколько стариков выбежали на дорогу, молясь и крича, что они не партизаны, а мирное мужичье.

Расстреляв человек шесть, мы убедились, что партизан в деревне нет. Выходит, что даром пощелкали, но в общем не беда: в этих местах и каждая женщина — хунхуз. Население на ночь загнали в ограду кумирни, чтоб оно не вздумало шалить.

Утром выступили. Впереди были красные глиняные горы. Недавно прошли дожди. На дороге — грязь, зыбун, ямы. Пришлось вьючить пушки на быков и пулеметы — на лошадей.

Взяв восемьдесят отборных солдат, я углубился в ущелье. Скука такая, что хватает за сердце!

Туманное место. Кругом чернота. На камне, скрюченные в кулак, растут сосны. Медленно поднимаемся вверх. Не то сон, не то усталость. Тихо, как в зеркале. В мозги лезут всякие мысли. Что такое война есть, ответьте любезно. Ходить и кишку тянуть у другого? То ливень, то снег, то смерть, то отпуск! А в общем Япония продвигается в глубь страны.

Не успел я задремать, как слышу: за деревьями крики. Мой рядовой тащит с горы двух китайцев-подростков. Они бросаются лицом на землю, — ну, просто смешно и страшно смотреть. Я велел их поднять и спокойно начал расспрашивать. Они признаются и трепещут: «Идите вниз и влево, здесь находится партизанский отряд».

Поверив мальчишкам, мы двинулись через овраг к скале, висящей над сосняком. В лесу-то мы и думали настигнуть улепетывающих духов. Но там, кроме птиц и зайцев, никого не было. Видать, мошенники соврали.

Проходив целый день без цели, в сумерки мы столкнулись лицом к лицу с мужичьим отрядом. Он стоял лагерем под горой и воображал, что его не видно.

Не стану вас утомлять подробностями. Перестрелка — всегда перестрелка, и кровь — всегда мокрая. Банда была по-самурайски уничтожена, кроме нескольких беглецов.

Охладив ружья, мы пошли к покинутым лагерям. Внезапно пошел снег. Полезная для дорог перемена погоды. Мы выкупались в горной речке. Климат здешний переменчивый, как фарфор, — отливает всеми цветами.

В палатках мы нашли чай и еще теплую лапшу. Несколько женщин кричащих. Была настоящая ночь, и, что там ни говори, хотелось поспать. Я бы соврал, сказав, что мне спалось сладко. Женщины недалеко плакали хором. Утром я спросил у них:

— Отчего вы шумели и не давали мне спать?

Они сказали:

— Мы горюем по убитым вами мужьям.

— Хорошие мужья, — ответил я, — не стали бы терять свои жизни в бунтах бесцельных.

Но разве бабам втолкуешь?

Вдовы ревели и продолжали горевать.

Только мы собрались вздохнуть свободно, как наблюдатель сообщил, что в трех мирных деревнях — Бай-Хэ, Сань-Да-Хэ и Лю-Шань — объявилась новая партизанская банда. Триста хунхузов без страха и совести.

Погнались. В бинокль я увидел большой отряд. Спрятались за камнями; когда хунхузы подошли, со всех сторон открыли стрельбу. Получился горячий суп. К этой минуте подскочил конный взвод и врезался в китайцев. Тут-то и крик самый — прямая атака.

Среди мертвых нашли Хуана и других главарей. Они были положены на дорогу, раздеты, и каждому в сердце была всажена пуля, чтоб крестьяне их видели. В этот день был большой китайский праздник.

Вы найдете это забавным, но, когда я вернулся в Дао-Инь, у меня рябило в глазах от всех этих партизанских шаек, появляющихся то там, то здесь.

Не прошло и месяца, как меня перевели в войска Маньчжоу-Го. Теперь солдатами моими были китайцы. Что можно сказать об этой армии? Стыд и нерасторопность! Выпуская тучи пуль, они приучили крестьян относиться с презрением к огню. По мнению хунхузов, маньчжурская армия норовит продырявить все небо, даже позади себя.

После того как я две недели ходил с ними в утомительные операции, они решили меня убить. Мне донес об этом китаец-ефрейтор, которого я угощал пивом. Они так рассуждали, по-видимому: «Убьем японца-инспектора, а сами в сопки уйдем».

Ну, мои солдатики, это вам не удастся.

Со слов ефрейтора я знал, что они сговорились покончить со мной после утреннего сигнала. Я сделал вид, что куда-то ухожу, но, честно сказать, прощался с жизнью. Вернувшись, крикнул ефрейтору: «Есть сведения, что нас окружают партизаны!» И погнал отряд через холмы. Я решил, чтобы выбить дурь, морить их усталостью, голодом и страхом. Мы шли три дня, не разбивая лагеря, через горы и глубокие болота. Я выбился из сил. Китайцы ободрали ноги до крови и выли, как собаки.

На третий день, когда взошло солнце, отряд остановился, и все заснули. Я тоже свалился и захрапел, не думая об опасности. Во сне мне казалось, что я еще двигаюсь, перехожу брод и ползаю по траве. Внезапно над головой я слышу выстрелы. Просыпаюсь. Ага, эти горе-солдаты дают друг другу сигнал броситься на меня!

Оказалось — не то. Партизанская банда, узнав, что мы выбились из сил, подкралась к нам и начала бабахать. Китайцам моим уже поздно было думать об измене. Приходилось защищаться. Известно, что делают партизаны с солдатами его величества Пу И.

Так мы счастливо закончили операцию. Вернувшись, я составил список заговорщиков в маньчжурском отряде. Их судили, а ефрейтор был награжден.

Как-никак, уже две недели предаюсь я прелестям гарнизонной жизни. Сплю по ночам и курю сигареты.

Китаяночки встретили меня как старого знакомого и подняли такой визг, что я растрогался.

В общем, все идет своим чередом! В окрестностях, говорят, появились свежие банды. Они растут, как листья на шелковице. Придется скоро командовать выступление.

Нет, как видно, мне суждено беспокойство, если не переведут меня в какой-нибудь округ потише. А когда этот перевод совершится — одному генералу известно.

Скучно жить в Маньчжурии!

БЕСЕДА

Японский публицист Осюма и генеральный представитель экспортной фирмы «Караван» Людвиг Крафт, давно живущий в Маньчжурии немец, сидят за покрытым плетенкой столиком в русском трактире «Дуга» в пригороде Харбина.

— В Приморье были русские девушки, лучшие, настоящие девушки первого класса, — говорит Крафт. — Вспомните, что делалось в Париже перед войной, когда приехала дочь купца Гурьева. Здоровая и стройная, с челкой, приклеенной ко лбу. Это было зрелище!

— Возможно, но у нас, в Японии, русских женщин ценят за величину, но не за красоту.