Подвиг - Борис Лапин

— На этот раз вам придется помогать только убитым противникам, господин хирург. С нашей стороны вам обеспечен понос и дизентерия. Больше ничего, берите ваш несессер — это будет недурная прогулка.

Он отошел, задевая саблей о мокрую, покрытую росой ограду.

До рассвета оставался час. Небо стало чернильно-синим, каким оно бывает в краткий промежуток между зарей и ночью. Вестовой снова боролся со сном, прислонясь к лестнице. Лагерь был еще тих, и дежурный горнист беззвучно пробовал трубу.

За окном в полуосвещенной комнате два голоса — сиплый тенор и резкий фальцет — тянули песню на мотив английского марша: «Ах, война», сочиненную неделю назад офицером японской бригады по случаю выступления в поход к границам Монголии.

Они сидели, болтали, пели, не расходясь по палаткам, чтобы утром двинуться через безлесную холмостепь с разбежавшимися жителями — через Дао-Ин к Саган-Нору.

АХ, ВОЙНА

Мы отправлялись па войну     Под стук походных барабанов.В черномонгольскую страну     Ветров, монахов и баранов.

Не торопясь, но уходя     И покидая ночь степную,Под брызги мутного дождя     Мы пели песенку такую:

   «Маньчжурия, Монголия,   Филиппины и Сибирь —     Это наши братья».

Ремень затянут напоказ,     Шинель с разбивкою небрежной,Полковник нам прочел наказ     О чести службы зарубежной.

Мы молча слушали урок.     Буран свистел под облаками.И мы шагали без дорог,     В песок вонзаясь каблуками.

   «Маньчжурия, Монголия,   Филиппины и Сибирь —     Это наши братья».

Степных овечьих деревень     Виднелись уличные дали.Где в лисьей шапке набекрень     Младенцы в люльках отдыхали,

Где на столбах монастыря     Торчали вороны и богиИ плавал, с ветром говоря,     Пастух, повешенный за ноги.

   «Маньчжурия, Монголия,   Филиппины и Сибирь —     Это наши братья».

НА МОНГОЛЬСКОМ ТРАКТЕ

Автокары, постоялые дворы, просо и огороды, деревни нищих, кумирни и военные гуртовщики — таков Китай, лежащий на большом автомобильном тракте к северу от Калгана.

В восьмидесяти километрах за скалистым перевалом дорога проходит через китайскую слободу. Здесь все как в Калгане. Трактиры с бумажной люстрой перед входом; желтые улицы с глиняными воротами; висящее над лавкой седло — цеховой знак шорников; храмовая беседка, где стоят каменные львы с шарами вместо языков; острог и почта; лужайки, каналы с деревянными желобами; теплицы — владения огородников.

Из села обычно выезжают в сумерки, чтобы заночевать в гостевой фанзе перед въездом в Гоби. На границе полей стоят деревянные башни, освещенные вкось вечерней зарей.

Здесь впервые встречаются поселения внутренних монголов. Дальше на север лежит каменистая равнина Гоби.

Дорога идет между двумя рядами холмов. По краю движутся бычьи обозы, скрипят веревки. Впереди едут верховые с блестящими от ветра лицами.

Почтовый станок — низкий дом с окнами, заклеенными бумагой на китайский манер, — обычный заезжий двор Внутренней Монголии. На черных нарах, устроенных в пассажирском зале, спят смертельно усталые шоферы. Тысячи синих мух летают вокруг. Среди толпы пассажиров, лежащих, закусывающих, болтающих о своих делах, ходит буфетчик.

Два монгола беседуют между собой. Один из них — мучительно толстый человек в халате и фетровой шляпе, с жирной складчатой шеей, как у женщины. Другой — высокий и юркий китаизированный скотопромышленник. Это дельцы, видавшие виды.

— Мы живем в стране, которая завтра может перестать быть страной. Японцы действуют в Бандит-Гегене и действуют в Бато-Халхе. Но раз они действуют, то они уже не перестанут действовать.

— Может быть, это нам выгодно? Пожалуй, нам это невыгодно.

Буфетчик слушает навострив уши, похожий на зайца и на борзую в одно и то же время.

Проехав телеграфную станцию, попадаешь в урочище Бык. Направо от него — монастырь и ставка князя. Дорога к ней идет среди каменных столбов, которые нагромоздила и развеивает природа. Гоби представляет собой «пенэплен» — местность, стремящуюся стать равниной. Гоби представляет собой также равнину, которую некоторые японские деятели надеются сгладить и сровнять с Маньчжоу-Го.

В Долонноре переиздан в дополненном виде учебник Тории-Рюзо, жившего в свое время в хошуне харачинского князя. Он предназначен для обучения монгольских детей, разбит на маленькие уроки и афористичен, как устав.

«Нравоучение: отец и мать думают обо мне и памятуют. Япония думает о монгольском народе и памятует».

«История: доказано, что предки Чингисхана происходят с Японских островов».

«Япония хранит веру предков. Мир попал в заколдованное колесо, оттого что отошел от религии».

«Советы: кругленькие мячики — лучшая игра для детей. Станем играть в войну и сражения».

«География: японцы — родственники монгольского народа. Все они одарены умом и счастьем».

Школа помещается вблизи степного монастыря желтошапочников, состоящего из громадных юрт, золоченых храмов китайско-тибетского стиля, семинарских сараев, где сонные монахи дьяконскими басами бубнят магические формулы, и большой площади, на которой валяются помет и собаки.

Ученики школы — это сыновья, братья и внуки монгольских принцев, отпрыски мелкотабунных дворян и незаконные дети монастырских докторов философии.

В двух километрах от монастыря дорога делает скачок книзу, она в болоте; гальки и гравия как не бывало, вокруг плесень и чешуйчатые жесткие кусты.

На краю дороги стоит грузовик. Все деревянное, что было в нем, истлело. Это агония сильной трехосной машины. Она стоит накренясь, ее заднее колесо отвалилось, кузов черен и пуст, будто из него вынуты внутренности. Рядом с пожарищем мечется коротконогий измазанный человек, стараясь разбросать груз. Это японец-транспортер.

— Давай! — кричит он и хватает перчатками раскаленные банки с вареньем и сгущенным молоком, на которых нарисованы вишни и швейцарские коровы. Внезапно варенье разлетается, как снаряд, из него рвется дым, свистят осколки. Транспортер отбегает и быстро трясет рукой. Вероятно, его задело.

— Какая неудача! — говорит он подбежавшему шоферу-монголу.

Снова взрыв. Банки с «вареньем» одна за другой взрываются. Оглушительный гул, воздух качается и звенит.

Они стоят и смотрят издалека на горящие развалины.

— Слушай, Палма! — говорит транспортер шоферу. — В банках было варенье. И ничего больше. Они сгорели. И не надо разговоров.

В июне 1934 года состоялся экстренный съезд князей Внутренней Монголии. Маленькая Бато-Халха была сбита с ног наплывом людей и табунов. Каждый князь привез с собой пятьдесят юрт и сто дружинников.

У двоих или троих были автомобили — низкие быстроходы, подаренные японцами в Чаньчуне во время коронации Пу И.

Выступавшие ораторы говорили:

— Наша светлая, трижды блаженная эра мудрого правления княжеских семейств даст основу спокойно блаженному счастью народа под властью князей…

— Внутренняя Монголия славится по всему свету великопрекрасными святынями нашей желтой буддийской веры. Монастырь Гумбум, Бандит-Геген, следы мудрого Банчена, четырехвершковое дерево духов — разве это не богатство, спрашиваю я вас?

Был сделан запрос:

— Что смотрят наши солдаты? Жалуюсь. Пастух проехал галопом мимо моей княжеской юрты, вместо того чтобы сойти с коня и пройти это место пешком. Никто не остановил его.

Так заседал этот парламент, состоявший из князей, наследственных губернаторов и владетельных монгольских монахов.

Несколько недель назад в Бато-Халху приехал доверенный японской фирмы М. в Чаньчуне. Он называл себя Абэ и выдавал за окитаившегося монгола. По-видимому, он был японец. Чтобы понять, какой это был человек, нужно было его видеть: лоснящийся, толстый, как самовар, общительный, но не рассказывающий ничего ясно. Он привез с собой образцы осакских сепараторов и даже намекнул на открытие бесплатных курсов маслобойного дела для покупателей. В общем он произвел на монголов впечатление ловкого городского дельца, покинувшего столицу для расширения торговых связей в Гоби. Оптовые купцы, ожидавшие великих последствий от приезда Абэ, были разочарованы, узнав, что цель его прибытия — сватовство.

Он обошел юрты купцов и чиновников, сообщая по секрету о воле своего хозяина господина М., пожелавшего выбрать себе жену во Внутренней Монголии. Господин М. изверился в возможности счастливой жизни. Он хотел бы найти девицу, не изучившую иностранной прессы, не спортсменку, не музыкантшу. Из какой-нибудь княжеской монгольской семьи. Не предосудительно, если простодушный отец еще носит маньчжурскую косу. Батохалхинские хитрецы находили в этом скрытый смысл — династический брак между монгольской знатью и японской многооборотной фирмой.