Избранное - Нора Георгиевна Адамян

Из двери сразу пахнуло запустением, которое вселяется в дом, когда там проходит тревожная, бессонная ночь.

Леонид Сергеевич взялся истребить эти следы, вытряхнул в мусорное ведро окурки, собрал с тахты постель, на которую не ложился, составил в раковину недопитый стакан чая и блюдце, подобрал с пола раскинутые газеты. Но настороженное неблагополучие не уходило. Сережа открыл своим ключом дверь и замер в передней. Он уже все знал и стоял, прислушиваясь:

— Где мама?

— Ты раздевайся, раздевайся сперва.

— Лифтерша сказала, что мама попала под машину.

И откуда они всё узнают, эти лифтерши!

— Это неправда. Машина ее только сбила и повредила ногу.

— Сломала?

Отец молчал. Сережа стоял неподвижно:

— Кто это сделал?

Рука Леонида Сергеевича, протянутая к сыну, задрожала. Буквальный смысл вопроса он понял не сразу. Ему самому и в голову не пришло спросить о конкретном виновнике, человеке, который вел машину.

— Я его убью, — сказал Сережа, — я все равно узнаю, где он живет.

Леонид Сергеевич положил руку на плечо сына и ощутил мелкую дрожь, которая сотрясала мальчика. Но Сережа скинул его руку и прошел в свою комнату, то ли не желая сочувствия отца, то ли от мальчишеской гордости.

Леонид Сергеевич не мог этого выяснять. Он пошел за мальчиком.

— Знаешь что, ты вот мой руки, и будем обедать. Все обошлось. Могло быть хуже. Перелом ноги — это не так страшно. Это проходит.

— А что будет? — спросил мальчик и, поясняя свой вопрос, через силу добавил: — С мамой?

— Ей сделают операцию. Скрепят кость. И все срастется. Профессор сказал: как ходила, так и будет ходить.

— Все равно я его убью.

— Очень просто ты решаешь убить человека. Он же не нарочно. Его будут судить по закону. Разберутся.

Леонид Сергеевич говорил об этом через силу. Он боялся, что мальчик захочет пойти в больницу. Зоя сказала: «Сережу пока не приводи». Но Сергей, инстинктивно оберегая себя, не выражал желания повидать мать. Он даже боялся этого. Болеть можно было ему самому, отцу, кому угодно, только не ей. И увидеть ее со сломанной, почти оторванной, как ему представлялось, ногой было невозможно. Поэтому он ничего больше не спросил у отца, съел яичницу, почти не жуя, не чувствуя ни вкуса, ни запаха, ни сытости. Ему хотелось уйти прочь из дома. С чужими было легче. Его мучил какой-то неправильный тон отца, какое-то неискреннее залихватство, когда он говорил:

— А мы ничего… Мы тут отлично перебьемся, пока она поправится.

Или:

— Ты иди, иди занимайся. Сегодня я посуду уберу, завтра ты. Так и будем жить. Главное — уроки не запускать.

— Завтра тетя Катя придет, — сказал Сережа, — можно и сегодня не мыть. Мама под шкаф кладет.

— Ценная мысль, так мы и сделаем, — обрадовался Леонид Сергеевич. Но все, что он говорил, звучало неправдой и не нарушало угрюмую неподвижность Сережи.

— Я к Свиридову пойду за книгой.

— Далеко?

— Да к Свиридову же. В нашем доме.

— А ты приведи Свиридова сюда. Вместе и позанимаетесь.

И отцу было бы сейчас легче от присутствия третьего человека.

— Его бабушка не пустит.

— В крайнем случае объясни ей, что у нас такое дело…

Почему бабушка при этом согласилась бы отпустить Свиридова, было не вполне ясно, но Леонид Сергеевич верил, что всякая беда вызывает в людях сочувственный отклик и побуждает к действиям.

Сережа ничего не ответил. Он не представлял себе, как можно сказать бабушке Свиридова, что у мамы сломалась нога. Это ощущалось настолько болезненно, что говорить об этом было даже как-то стыдно.

Он вышел на лестничную клетку, притихший, подавленный, и тут же сделал то, что ему категорически запрещалось. Пренебрег лифтом и съехал с четвертого до первого этажа по перилам.

Оставшись один, Леонид Сергеевич пожалел, что не пошел в институт. Он не мог ничем заняться. Невозможно было взять в руки книгу или сесть за работу, которая много лет называлась «диссертацией» и, в сущности, не продвигалась, хотя время от времени пополнялась одним-двумя листочками, написанными в такие дни, когда ничто не отвлекало и не мешало. А таких дней за последние три года он не помнил. Больше всего ему хотелось сейчас позвонить по телефону в одно-единственное место, откуда могла прийти поддержка. Но звонить Валюше было нельзя. Существовал целый ряд ограничений, которых они не преступали. Одно из этих ограничений было не звонить друг другу на службу. Утром, перед тем как поехать в больницу, Леонид Сергеевич позвонил ей домой, но тогда он сам ничего как следует не знал, и Валюша теперь сидит у себя в бухгалтерии и терзается, а там, в большом зале, стол к столу рядом, и всё люди, люди — глаза и уши. А они привыкли бояться людей. Для них уже стало естественным хорониться, прятаться и разговаривать безразличными голосами.

И сейчас Леонид Сергеевич не мог снять трубку и набрать ее номер. Он должен был подумать о том, что внезапно может вернуться Сережа, о том, что кому-то что-то станет известно, хотя, в общем-то, ничего не удалось сохранить в тайне.

В квартире было удручающе тихо. Стрелки показывали всего четыре часа. Валюша будет дома не раньше шести, и он все равно не сможет сегодня увидеть ее. Ни сегодня, ни завтра — и вообще теперь уже никогда. И об этом надо было ей сказать по телефону, чтоб она ничего не ждала и ни на что не надеялась. Ради этого можно было нарушить запрет. Он взял трубку с облегчением человека, сбросившего перед казнью наручники, и сказал твердо своим настоящим голосом:

— Это отделение Стройбанка? Валерию Михайловну, пожалуйста.

— Да, я слушаю, — ответила она.

— Валюша, — он все время сбивался на шепот и поправлял себя, — Валюша, ну, я был в больнице. Все утро. В общем, подтвердилось. Это перелом бедренной кости.

— Ужас, — тихо сказала Валюша. А потом перебила себя: — Да, да, я вас слушаю…

— Это не очень опасно. Но есть одно обстоятельство… Одно подозрение…

— Я слушаю вас, — повторила Валюша упавшим голосом.

Что он мог объяснить по телефону?

— Она пошла на красный свет. Понимаешь? Я к тебе сегодня приду, — отчаянно решил Леонид Сергеевич, — ты после работы не задерживайся. Я приду в шесть часов.

— А как же… — начала она. Но тут же быстро сказала: — Да, да, хорошо.

Ему захотелось ее успокоить. Хотя бы до шести часов.

— Может быть, все обойдется. Все обойдется. Ты слышишь?

— Да, да, я слышу. Хорошо.

На этаже хлопнула дверца лифта.

— До свидания, — сказал он преувеличенно громко, — пожалуйста, сделайте так, как я