"Нантская история" - Константин Соловьёв

— Бросьте вы. Я ему благодарна. Он научил меня не быть мебелью, если вы понимаете, о чем я говорю. Впрочем, откуда вам… Он научил меня тому, что я знаю, а дальше я училась сама, и с известным успехом. За что мне на него злиться? За то, что пользовался тем, что находилось в его распоряжении? Это глупо. Нет, я не испытываю злости. А теперь хватит играть в скорбную добродетель.

Он отнял руку от моего лица. Я успела рассмотреть ее — пальцы были не очень длинные, но в них угадывалась сила, как в пальцах старого лесоруба, лишь недавно отложившего топор. Странно, после нашей первой с ним встречи мне казалось, что у него длинные и мягкие пальцы, как и положено священнику, давно забывшему про оружие.

— Извините, Альберка, я лишь хотел выразить…

— Вы уже выразили, отче. Да и я сказала больше, чем требуется. Проклятое вино всегда развязывает мне язык.

— Хорошо, — он покорно сел, — Чем же мы займемся тогда?

— Мы будем ждать вестей, святой отец. И вам стоит помолиться чтоб эти вести оказались благими.

Ламберт вернулся в густых сумерках.

— Где вы пропадали, разрази вас гром? — набросилась я на него, когда он, почему-то озираясь, как шкодливый кот, зашел в дом, — Я уже вся извелась!

— Волнуетесь? — хмыкнул он.

— Конечно! Если вас убьют на крыльце нашего дома, Бальдульфу придется не один час стирать кровь! Не будьте же столь эгоистичны.

— У меня было, чем заняться. И могу сказать, что я с пользой провел время.

— О, это замечательно. Правда, я с трудом представляю, какую именно пользу вы способны принести окружающим. Насколько мне представилась возможность судить, наиболее полезны вы тогда, когда стоите в углу, изображая кареатиду, и не делаете движений. Тогда вас по крайней мере можно принять за старый шкаф, хоть и не могу сказать, что ваш вклад в интерьер хотя бы сопоставим с ним.

Вместо того чтобы спорить или огрызаться, капитан Ламберт вдруг взглянул мне в глаза, и зачем-то улыбнулся. Взгляд у него был прежний — тяжелый, стальной, едва выносимый, а вот улыбка новая — почему-то веселая.

— Что… Почему вы лыбитесь, как чучело? Если вам сказали, что вас красит улыбка, то боюсь вас разочаровать.

— Вы волнуетесь, — сказал Ламберт, и в глазах его сверкнули веселые синие искры, — Вы всегда начинаете ругаться, когда волнуетесь. Значит, моя шкура вам не безразлична. Спасибо, я это ценю.

«Ах ты ж сукин сын! — ляпнула я мысленно, каменея под его проклятым взглядом, — Ах ты проклятый хитрый шелудивый и наглый сукин сын!».

— Капитан, вы… вы…

— Тсс, — он прижал палец к губам, — Оставим это на потом. Я уже сказал вам, что провел время не зря. Точнее сказать, доподлинно мне это пока еще не известно, но есть основания полагать… Дело в том, что я не один, — Ламберт открыл дверь и, кивнув кому-то, стоящему снаружи, бросил, — Заходите скорее.

Ого! Мы с Бальдульфом переглянулись. Опять гости? Я ощутила короткий укол любопытства — это кого же умудрился отыскать на улицах и притащить наш бравый капитан?

— Барон, если вы свели знакомство с проституткой, таинственность ни к чему. Можете временно занять комнату отца Гидеона, думаю, он не станет возражать. И все равно не понимаю, отчего вы не могли спровадить ее в казарму…

Но Ламберт решил не тратить времени на пререкания и остроты.

— Прошу, — только и сказал он.

Наш с Бальдульфом дом видел не очень многих гостей, но те люди, которым суждено было переступить его порог, обычно выделялись среди прочих — сам Ламберт и отец Гидеон подтверждали это правило. Я бы не удивилась, если бы следующим нам нанес визит кардинал или сам граф Нантский собственной персоной. Но этот гость оказался выдающимся во всех отношениях.

Он был невысок, но полон, резкость и беспомощность его движений выдавали глубокого старика. Есть такая порода стариков — размашисто шагающих, покачивающихся, двигающихся с грацией поломанных механических игрушек, чьи шестерни и передачи от долгих лет работы местами разболтались, а местами стали заедать. Когда он вступил в освещенное пространство, я убедилась в том, что не ошиблась — этот гость давно разменял не то что седьмой, а, пожалуй, и восьмой десяток, то есть по меркам Нанта и в самом деле являлся глубоким дряхлым стариком.

— Знали бы вы, как тяжело оказалось найти его. Но мне кажется, что мои усилия окупятся

— Вы проявили мудрость, капитан, — согласилась я, — И не могу не восхититься вашей прозорливостью. Я понимаю, что вы задумали. Натащить в этот дом как можно больше стариков, калек, инвалидов и умалишенных — тогда со стороны это будет выглядеть как настоящая богадельня, и самый подозрительный адепт Темного культа не сунет сюда носа! Но вы уверены, что сможете поставлять сюда стариков в достаточном количестве? Если у вас ушел почти целый день на одного, сколько же потребуется времени?.. Не хотите ли, я отряжу с вами Бальдульфа? Я думаю, в паре ваш улов окажется существенно выше.

— Я не хотел вести его сюда, — сказал Ламберт немного смущенно, в то время, как мы рассматривали его спутника, а тут было, на что посмотреть, — Это риск, да и он не в том состоянии чтоб разгуливать, но я подумал, что допросить его лучше сообща, коллегиально, так сказать. Ведь у вас тоже могли бы родиться какие-нибудь вопросы.

— Честно говоря, я пока не могу и первого вопроса придумать… Хотя… Скажите, любезный, когда вы в последний раз мылись?

Мне почему-то думалось, что старик глух, как пень, но он неожиданно отозвался:

— Двенадцатого октября три тысячи триста девяностого года.

Голос у него был хриплый — слова точно вылетали не через горло, а через старую дымовую трубу, забитую всяким сором и ржавчиной.

— Ого! — восхитилась я, — Каких-нибудь четырнадцать лет назад? А вы чистюля! В нашем свинарнике вам будет неуютно.

У вошедшего была фигура обычного уличного старика и одежда обычного уличного старика — бесцветные лохмотья, от которых несло хуже, чем из свеже-разоренной могилы. Непередаваемый запах кошачьей мочи, содержимого желудка, уличной грязи и еще чего-то — тонкость отдельных ароматов на фоне бьющего в нос общего букета делала их слаборазличимыми. Такие старики во множестве встречаются на улицах Нанта, обычно вечером, когда они выползают из своих гнилых покосившихся домов, сами такие же гнилые и покосившиеся, чтобы погреть свои кости в лучах заката. Они горланят старые песни, которые с годами не стали менее похабными, хлещут дешевый эль и сидр, до хрипоты спорят друг с другом, задирают прохожих, проклинают всех, кого видят и предаются воспоминаниям о том, какие времена были прежде. Насколько я понимала, времена были такие же паршивые, как и нынешние, но старики находили повод поспорить.