"Нантская история" - Константин Соловьёв

— Кто вас учил? — вдруг быстро спросил он.

Этот вопрос был настолько неожиданным, что оборвал ход моих мыслей.

— Отчего это вы спрашиваете?

— Капитан Ламберт сказал, что вы воспитывались священником, — сказал он, точно не слыша вопроса, — Должно быть, это был увлеченный человек, если он сумел разглядеть в вас ваш острый и ясный ум чтобы огранить его.

На мгновение я ощутила позабытый запах старых подбродивших яблок, такой сильный, что перехватило дыхание в груди.

— Отец Клеменс из церкви Святого Лаврентия. Она стояла в трех улицах отсюда до последней бреттонской бомбежки.

— К сожалению, не знаю его.

— Думаю, вы бы нашли общий язык. Увы, он скончался лет пять или шесть назад.

— Он учил вас грамоте?

— Не только. Он занимался всем моим воспитанием. Теология, естественные науки насколько это возможно было, молитвы, священное Писание…

— Расскажите про него, — вдруг попросил отец Гидеон.

— Зачем?

— Мне это интересно.

— Идиотский ответ. У вас есть свой либри-терминал. Один запрос — и через минуту вы будете знать об отце Клеменсе больше, чем я когда-либо знала.

— Это не то, что мне надо.

— Да что ж вам, черт подери, надо?

— Расскажите. Пожалуйста.

— О Боже… Вы упрямы как старая пиявка, святой отец.

— Я знаю, — его серые глаза засветились сдерживаемым смехом, — Возможно, это лучшее мое качество.

— А еще вы безобразно хороши для этого дерьмового городишки. Вам надо уехать отсюда, отец Гидеон, пока Нант не сожрал вас с потрохами. Он переваривал и не таких, как вы. Здесь у вас нет дома, уезжайте отсюда. В столичный Аахен, например. Там много церквей, и много людей, вам там понравится. Или подальше от этой всепожирающей цивилизации, в Испанскую марку, где в воздухе нет смрада заводов и города еще не превратились в гниющих чудищ. А лучше, знаете что, плюньте на весь этот червивый кусок под названием Империя и идите в дикие земли, станьте миссионером и несите Божье слово дикарям и еретикам. Конечно, они могут отрубить вам голову, но это неизбежное зло. Вы слишком хороши для этого проклятого края.

— Расскажите про отца Клеменса, — напомнил он терпеливо.

— Ох… Он был хороший человек. Небольшая бородка, всегда подстриженная, ухоженные ногти, аромат благовоний… Отец Клеменс всегда был аккуратен, как хирург, на сутане ни складочки, а вообще весь такой… едва ли не стерильный. Говорил тихо, мелодично, как бы напевая. Очень великодушный был человек.

— И он изъявил желание учить вас?

— Да. Мне тогда было двенадцать или тринадцать.

— И вы… уже… — отец Гидеон смутился, как всегда в подобных случаях.

— Да, я уже, — ответила я твердо, — Я могла только лежать пластом. И с удовольствием вскрыла себе вены или повесилась, если бы у меня, черт возьми, шевелился хоть один палец! Но иногда даже это кажется немыслимой роскошью… Отец Клеменс сам пришел ко мне, когда узнал про парализованную некрещеную девчонку. Наверно, это было любопытство. Как и вы, поначалу он воспринял меня как личное оскорбление и предложил провести обряд крещения, да только я отказалась. Он должен был уйти, но он не ушел. «Ты очень юна, — сказал он терпеливо, — Но и ты есть сосуд Божий, который мы с его милостью наполним. Видишь эту штуку? Это либри-терминал. Начиная с завтрашнего дня я буду приходить и учить тебя. Начнем с Книги Сотворения и Ветхого Завета».

От воспоминаний пахло плесенью и проклятыми яблоками. Пересыпанные прелой гнилью, они на удивление неплохо сохранились в чуланах памяти, и теперь торопились вылезти на поверхность — уродливые, как неказистые детские игрушки, острые, пронзительно пахнущие…

— Мы занимались каждый день, по многу часов. Отец Клеменс был очень терпелив. Я-то не была образцовой ученицей.

— Надо думать… — пробормотал отец Гидеон с улыбкой, — Надо думать…

— Менее настойчивый учитель давно сдался бы, но только не он. Он поклялся наполнить мою голову чем-то кроме богохульств и вздорных мыслей, кажется, отчасти у него это даже вышло. Бывало, мы занимались целый день напролет.

«Зачем я ему это рассказываю? — подумала я, — Это вино во мне говорит, наверно. Совсем кишки размокли… Тряпка».

Мне надо было заткнуться, но отец Гидеон с такой внимательностью слушал каждое мое слово, что губы мимо воли не могли остановиться.

— Иногда, когда у меня были приступы вселенской злости, и даже Бальдульф торопился убраться подальше, отец Клеменс же оставался на своем месте. Он был очень терпелив. И очень прилежен. Сейчас я научилась терпению, и еще многим другим вещам. Тогда я была куда моложе. И куда злее. Отец Клеменс говорил, что яда во мне больше, чем во всех змеях графства, — я засмеялась, но смех этот не освежил, напротив, растекся по всему телу стылой болотной жижей, — Ему действительно пришлось многое со мной вытерпеть. И он был одним из немногих людей, которые любили меня. У него было большое сердце, у отца Клеменса. Жалел несчастную калеку, как умел. Истинная добродетель.

Отец Гидеон напрягся. Лицо его не переменилось, и поза осталась прежней, но блеск очков, точно преломившись через какую-то невидимую призму, стал колючим, острым. Такой блеск мог резать и вспарывать подобно отточенному ланцету. Перед ним я ощущала себя беззащитной. Человеку с таким взглядом невозможно было лгать.

— Конечно, иногда я вела себя довольно плохо, и отцу Клеменсу даже в его добродетели приходилось меня наказывать. Обычно он наказывал меня не реже раза в день. Он говорил, что это причиняет ему настоящее горе — наказывать меня, но он должен это сделать чтобы Дьявол не завладел моей некрещеной душой. Я могла лишь закрывать глаза. От этого не было толку, но я хотя бы могла не видеть, как он снимает сутану. Это зрелище меня почему-то пугало всегда. Наверно, из-за того, что я постоянно видела его в ней, мне казалось, что это его кожа. И этот запах… До самой смерти не забуду его духов. Отчаянно приставучий запах. Мне казалось, что он его собственный, что запах яблок издают его потовые железы, что он потеет чистым яблочным соком, и когда этот сок капал на меня…

Отец Гидеон внезапно встал, подошел ко мне и положил свою ладонь мне на лоб. У него была удивительно твердая кожа — не плоть, а сухое дерево — но прикосновение было мягким, едва ощутимым. У нее тоже был какой-то свой запах, но настолько тонкий, что вился вокруг носа, не касаясь его.

— Тише, Альберка, — сказал отец Гидеон тихо, — Тише. Не говори. Этого человека уже здесь нет. И, если Господу угодно, он уже горит в аду.

— Бросьте вы. Я ему благодарна. Он научил меня не быть мебелью, если вы понимаете, о чем я говорю. Впрочем, откуда вам… Он научил меня тому, что я знаю, а дальше я училась сама, и с известным успехом. За что мне на него злиться? За то, что пользовался тем, что находилось в его распоряжении? Это глупо. Нет, я не испытываю злости. А теперь хватит играть в скорбную добродетель.