Хожение за три моря - Афанасий Никитин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Решение этой проблемы, предложенное Никитиным, имело отнюдь не только практически-деловой, но и серьезный философский смысл: недаром оно получило отражение в заключительной части его «Хожения», написанной позже основной части – уже тогда, когда Никитин решился отправиться на Русь[1411]. Но вопрос о «правой вере» все еще продолжал занимать его мысли. Уже в Средние века в Средиземноморье появился популярный «бродячий сюжет», использованный в XIV в. Боккаччо в «Декамероне». Султан Саладин, египетский султан и полководец XII в., отвоевавший Иерусалим у крестоносцев, спросил жившего под его властью еврея Мелхиседека, какую веру тот почитает истинной – иудейскую, мусульманскую или христианскую? Мелхиседек был человек мудрый и понял, что Саладин поставил ему ловушку: если он не отречется от своей веры, то будет обвинен в хуле на ислам. Он ответил султану притчей – о добром отце, который, не желая обидеть ни одного из трех любимых сыновей, оставил им в наследство не один перстень, дающий права на первенство в семье, а три одинаковых перстня: «То же самое, государь мой, да будет мне позволено сказать и о трех законах, которые бог отец дал трем народам…: каждый народ почитает себя наследником, обладателем и исполнителем истинного закона, открывающего перед ним путь правый, но кто из них им владеет – этот вопрос, подобно вопросу о трех перстнях, остается открытым»[1412]. Афанасий Никитин не читал Боккаччо, как не читал он, вероятнее всего, предисловия Ибн-ал-Мукаффы к «Калиле и Димне», где также содержалось рассуждение о невозможности установления того, какая вера истинная[1413]. Но рассуждения такого рода постоянно возникали в среде метэков, – в частности, среди «гарипов», живших под мусульманской властью. Почву для них давало и само мусульманство, возникшее как третья монотеистическая религия и воспринявшее значительную часть учений двух предшествующих. В Коране отдавалось должное и Ветхому, и Новому Завету, признавался авторитет ветхозаветных пророков и Иисуса, сына Марии, и говорилось, что «Мессия, Иса, сын Мариам» – «слово» Аллаха и «дух его», что Аллах подкрепил его «духом святым». Поэтому и мусульманская молитва со словами «Иса рух оало» (Иисус дух божий), которой заканчивается «Хожение за три моря» (Л, л. 458 об.), не казалась Никитину недопустимой для христианина. Поэтому он вполне искренне выражал свои убеждения, когда заявлял в уже процитированном нами тексте: «А правую веру бог ведает. А правая вера – бога единаго знати, и имя его призывать во всяком месте чисте чисто» (Л, л. 456)[1414]. Русский «гарип» приходил, таким образом, к своеобразному синкретическому монотеизму, признавая критерием «правой веры» только единобожие и моральную чистоту.
Но решение это не могло быть принято ни одной из двух «вер», между которыми приходилось выбирать Никитину. Ислам чтил библейских пророков и Иисуса (не признавая его все же Богом Сыном), однако последним пророком он считал все же Магомета, и истиной в последней инстанции – магометанство. Такой же истиной в последней инстанции почитало себя и православие – и вовсе не всякий человек, признающий единого бога и соблюдавший моральную чистоту, признавался носителем «правой веры». Напротив, все неправославные и уже во всяком случае все нехристиане именовались «погаными», т. е. язычниками.
Компромиссное решение, найденное Никитиным, не освобождало его от положения «гарипа» в «Гундустане», не сулило оно ему ничего хорошего и на родине. Мировоззрение автора «Хожения за три моря» и вообще оказывалось весьма далеким от той системы воззрений, которая становилась господствующей в объединенном московскими великими князьями Русском государстве. О неортодоксальности воззрений Афанасия Никитина свидетельствует и одно из наиболее известных мест «Хожения», – то, где высказывается его любовь к Русской земле. Сравнивая между собой разные области – Севастию (греческое поселение в Малой Азии), Гурзыньскую (Грузию), Турскую, Волосскую (Молдавскую), Подольскую (украинская область Польско-Литовского государства) земли. Никитин записал далее «А Русь…» и перешел на тюркско-персидский язык: «…Бог да сохранит! Боже, храни ее! На этом свете нет страны, подобной ей. Но почему князья Русской земли не живут друг с другом как братья? Пусть устроится Русская земля, а то мало в ней справедливости. Боже, боже, боже, боже!» (Л, л. 453 об. – 454)[1415].
Почему автор перешел на иноземную речь? Л.С. Баранов объяснил такую предосторожность тем, что Никитин здесь выразил любовь к «Русской земле в целом и боялся быть обвиненным в измене как подданный тверского князя»[1416]. Это объяснение совершенно неубедительно: из этого факта, что Москва стала со второй половины XV века центром единого Русского государства, Л.С. Баранов сделал поспешный вывод, что любовь к «Русской земле в целом» была чужда всем остальным русским князьям и они считали идею единства Русской земли «изменой». В Твери, как и в других русских землях, переписывались и распространялись древние киевские и владимирские памятники, прославлявшие Русскую землю, и тверские князья не только не запрещали таких прославлений, но и сами, начиная с XIV века, претендовали на роль объединителей Руси. Во второй четверти XV века, когда два сильнейших государства Восточной Европы – Московское великое княжество и Литовское государство – переживали тяжелые междоусобные войны, тверской великий князь Борис Александрович стал одним из сильнейших князей Руси. Он помог Василию Темному, свергнутому и ослепленному московскому князю, вернуть утраченный престол. Придворный писатель Фома, написавший «Похвальное слово» Борису Александровичу, именовал его «новым Ярославом» (имея в виду киевского князя Ярослава Мудрого), «самодержавным государем», «царем». Именно в Твери, по всей видимости, возникла первоначальная версия: сказаний о Мономаховом венце, где рассказывалось, что владимирские, а вслед за ними и тверские князья происходят от «Августа кесаря»[1417]. Общерусский летописный свод, сложившийся на Руси в середине XV века (так называемый «свод 1448 г.»), резко осуждал отсутствие «братских» отношений между русскими князьями (житие Бориса и Глеба, рассказ о столкновении братьев князей под Липицей в 1216 г., роль Юрия Даниловича в убийстве его «брата» тверского князя Михаила и т. д.); призывая их к единству в борьбе с Ордой, он вместе с тем признавал местные вольности (особенно новогородские) в единой Руси[1418].
Опасным для Никитина при возвращении на Русь оказывалось не выражение любви к Русской земле в целом, а заявление, что «князья Русской земли не живут друг с другом как братья» и что на
