Комендантский час - Владимир Николаевич Конюхов

Спать оставалось всего-ничего. Кому-то предстоящий день зрелище, а для него работа. Чуть свет надо быть на ногах… Этот кретин Копцов не понимает, что значит вертеться между Советом, исполкомом и горкомом партии, если каждый хочет командовать.

Всем не угодишь. Каким хорошим он старался быть для Михаила… и дождался. Попрекнул и тем, что Юрий был в партии. А как он мог поступить, если должность требовала.

Юрий глубоко вздохнул, выругал себя последними словами. И перед собою не мог он быть искренним… В партию он напросился сам, не зная, как еще вырваться из заводского болота. И помогла ему Майка… Она вышла замуж за парня из их школы, едва получила аттестат. Юрий не слушал сплетни о похождениях обоих супругов, но когда узнал о разводе, втайне порадовался, хотя сам уже был женат и родился Валентин… Его связь с бывшей одноклассницей продолжалась до тех пор, пока он не узнал, что Майка положила глаз на солидного мужчину. Он не сомневался, что она своего добьется, и расстался с ней дружески, получив заверение, что она при случае даст знать. Но «знак» первым подал он, и через год уже сидел в райкоме на должности хлопотной, но далеко не обременительной против прежней… Но так или иначе, из райкома Калачев ушел сам, не найдя там «своих». И уйдя с головой в новые обязанности, вдруг почувствовал, как дорог ему этот некогда прекрасный город и только он (и никто другой!) в состоянии вернуть Новочеркасску утраченную славу… Чем труднее было ему, тем большую ощущал уверенность, подавляя слабость и нерешительность. Он сам поражался, откуда вдруг взялось у него стремление бросаться в самое «пекло», на чем не единожды обжигались его предшественники. Но он настырно лез, поражаясь сам себе… Иногда Юрий Васильевич ловил себя на мысли, что когда-то очень давно, почти в детстве, в нем и проявилась частичка черта, напрочь потом исчезнувшая. Он ворошил прошлое, но не находил зацепки. Скорее, это было оттого, что он не помнил мельчайших подробностей. Но теперь они вдруг всплыли, вытолкнутые глубинным течением памяти.

Калачеву стало не по себе. Неужто один случай мог сразу столько всего вместить?

Он приподнялся, и в воображении окно соседнего дома, где еще горел свет, послужило как бы экраном.

…Он видел старую школу, давно уже снесенную, на месте которой высится пятиэтажка режимного учреждения. В свое время его окружили завесом тайны, а когда рассекретили, оказалось, что это обыкновенная шарашкина контора, где сидит не одна сотня лоботрясов… Видел он сестер Костиных и прыщавого Сережку Вертоусова, черную, как эфиопка, Риту (фамилию он забыл, но в городе ее встречает и первым здоровается) и себя самого, тощего, с наметившимся кадыком. Он знает, что сейчас пойдет провожать Риту, но нарочно ждет, чтобы охватить взглядом Генку Моха (его дом тоже попал под снос), и Куцего, и Бабошку.

И вот они с Ритой идут мимо политехнического, переходят Московскую, а когда совсем стемнело, оказываются двумя кварталами ниже проспекта Ермака. Откуда-то лилась вода, ручей или родник, и Юрка уже не рад был, что навязался провожать эту девчонку, казавшуюся в сумерках негритянкой. Разувшись, Рита ушла, а он побежал назад и, увидев на освещенном проспекте патруль, шарахнулся под стены домов. Выждав, перебежал на другую сторону… Юрка уже было вздохнул облегченно, когда услышал повелительный окрик и, прижавшись к двери дома, пожалел, что он не букашка и даже не бродячая кошка, над кем не властен комендантский час. Он вытянул по швам руки и внезапно почувствовал, что дверь поддается. За ней была еще одна, но Юрка свободно поместился в промежутке, боясь уже не столько патруля, сколько хозяев. Потом он услышал шаги, мягкие, раскованные и, думая, что возвращается кто из этого дома, выглянул, заранее готовый все объяснить.

Мужчина неопределенного возраста громко спросил, все ли спокойно на улице. Юрка не понял, что он имел в виду. Если бы незнакомец боялся нарваться на патруль, он бы так и спросил, но возможно, решив, что Юрка выглядывает из парадного своего дома, интересуется, не шляется ли кто по улице.

Он вел себя смело, не оглядывался и, наверное (так показалось Юрке), имел такое право. И Калачев ответил, что ничего подозрительного нет… Человек отправился дальше, тихо насвистывая.

Тотчас из-за угла выскочила карета скорой помощи и, промчавшись мимо, начала разворачиваться.

Юрка выскочил, чтобы бежать в другую сторону и услышал резанувшее по сердцу:

— Стой, стрелять буду!..

Он спрятался за дерево и в свете ярких фар скорой помощи увидел незнакомца и военных, бегущих за ним.

— Стой! — крикнул старший и выстрелил вверх.

Мужчина оглянулся и кинулся к машине. Ему снова приказали остановиться, но он уже подбегал, и шофер, желая помочь, распахнул дверцу.

Ах, эти добрые человеческие побуждения! Он подбегал к машине сзади, и ему пришлось огибать дверцу.

Юрка всем телом ощутил, что сейчас грянет выстрел, мысленно умоляя незнакомца упасть на землю.

— Не стре… — Команда совпала с очередью.

Офицер, забежавший чуть впереди солдата, пригнул автомат к земле.

— Не стрелять… твою мать.

Мужчина, качнувшись, ухватился за дверцу, медленно стал оседать. — Вези в больницу, — приказал офицер.

Шофер засигналил. Из дома выскочила женщина в белом халате.

Юрка тяжелыми шагами направился к ним. Прохожий, которого он невольно пустил под пули, не должен был пострадать.

Не обращая внимания на солдат, он вскинул руку, преграждая путь скорой помощи.

— Тетенька, он будет жить?

Юрка взглянул на перегородку и отшатнулся… С затянутой дерматином кушетки, на которой лежал человек, капало что-то темное.

Склонив голову, Юрка побрел куда глаза глядят. Он не таился и, видимо поэтому, его никто не остановил.

Он погубил человека… Эта мысль, как поводырь, вела его неведомо куда. Он и только он виновен в том, что случилось, нет ему ни прощения, ни места под плоским, как жаровня, небом, усеянным мелкими, словно раскаленный штыб, звездами.

Иногда Юрка садился на скамейку или останавливался, бездумно глядя перед собой. Когда в очередной раз он поднялся с лавочки, увидел в просвете аллеи силуэт многоглавого собора.

Барабан главного купола представлялся великаном-витязем в окружении своей поменьше ростом дружины… Они стояли недвижимо над замертво притихшей землей. И не было им дела до Юркиных метаний.

Влекомый необъяснимой силой, он очутился на Соборной площади, широкой, как поле, только покрытой брусчаткой.

Он не замечал памятника Ермаку, не в силах отвести глаз; совсем близко, как будто отдельно от купола, стоял в небе крест, похожий на перекрещение длинного и короткого