Иван Кондарев - Эмилиян Станев

После убийства пристава стало очевидно, что свинцовое кольцо, найденное у ворот доктора Янакиева, принадлежит Анастасию. Да и револьверные патроны, которыми был убит врач, и по калибру и по другим особенностям полностью соответствовали гильзам, подобранным возле кофейни. Чтобы спасти начатое следствие, Христакиев ухватился за показания Сандева и родителей Анастасия. Пантелей Сиров и его жена клялись, что в ночь, когда убили Янакиева, их сын лежал дома больной. Другие свидетели тоже утверждали, что видели Анастасия в городе, мучимого лихорадкой. Христакиев составил протоколы допросов этих свидетелей и еще раз допросил Кольо Рачикова и служанку доктора. Он все еще надеялся выдать Анастасия за соучастника Корфонозова и Кондарева.

Цана вошла к нему в кабинет в шляпе, с которой, словно покрывало, свисал большой кусок крепа. Потемневшие от злости глаза упорно избегали взгляда Христакиева. Она повторила то же, что говорила при первом допросе: убийцы не здешние, и у ворот никого третьего не было. Следователь понял, что она никогда не простит ему того, что он запер ее после убийства, не изменит своих показаний и будет стоять на своем из тупости и злости. Ничего не вышло и из очной ставки Кольо с задержанными. Гимназист заявил, что ни один из них на убийцу не похож, и ни угрозы, ни перекрестный допрос не дали никаких результатов. Христакиеву стало ясно, что связать обе эти версии не удастся. Тогда он решил освободить Корфонозова, а против Кондарева начать новое дело по обвинению в попытке убийства должностного лица.

Не меньше встревожил его и поворот в общественном мнении. В городе поговаривали о едином фронте и о том, что доктора Янакиева решено было ограбить по приказу какого-то тайного комитета, чтобы получить средства для политической борьбы, что в этой операции участвовали только анархисты, что такие операции возобновятся, когда дружбаши объявят республику, и тому подобное. Имя Анастасия не сходило с уст его почитателей. Говорили, что он присоединился к отряду одного известного анархо — коммуниста из-под Тырнова, о котором с восторгом рассказывали, что он грабит богачей и «раздает бедным крестьянам деньги, чтобы они могли купить себе волов или полоску земли». Общественное мнение теперь открыто защищало Кондарева и его товарища, и следователь не мог с этим не считаться.

Похороны Пармакова подействовали на Христакиева угнетающе. Вдова безутешно и негромко рыдала, дети, не очень понимавшие, что случилось, испуганно таращились на усыпанного цветами мертвого отца в орденах и новом кителе с серебряными галунами, и Христакиеву никак не удавалось изгнать из памяти эту картину.

На следующий день после похорон пристава Христакиев, все в том же отвратительном настроении, решил зайти к отцу и поделиться с ним своими тревогами.

Августовский день был жарок и безветрен. Косые лучи солнца жгли пыльный, замерший город. На неметеных улицах стоял запах навоза, из-под удлинившихся теней полотняных тентов сладковато тянуло слежавшимися тканями. В ярком сухом свете, когда казалось, что конца и края нет этим предвечерним часам лени и покоя, особенно сильно чувствовались усталость, убийственная скука и та тяжесть, которую человек испытывает в конце лета, мечтая об осени с ее дождями и прохладой.

В конторе старого Христакиева было сумрачно, как в пещере. Отец сидел за большим старинным письменным столом, склонившись над каким-то делом. С первого взгляда старик понял, что у сына плохое настроение, и спросил, что случилось.

— Дело повернулось так, что приходится освобождать обоих, а мне этого совсем не хочется, черт побери. Это означает капитуляцию и провал всей моей игры, — признался он отцу.

— Я же говорил, что ты себя скомпрометируешь. Не заботишься ты о своем реноме.

Сын почесал пальцем кудрявую, красиво причесанную голову и, сунув руки в карманы брюк, заходил по комнате.

— При чем тут реноме, отец, и почему ты так мрачно на все смотришь? Я не полицейский и не собираюсь делать карьеру криминалиста. Не мое это дело — ловить убийц. Если полиция ни на что не годна, я не виноват. Но и это меня очень мало интересует, — сказал он, резко повернувшись и остановившись против отца. — Меня интересует политическое значение подобных преступлений и главные причины, которые их вызывают. Если знать это, незачем будет цепляться за формальности.

— Значит, пускай убийцы Янакиева расхаживают себе в добром здравии! Так я тебя понял?

— Пусть будет так, если хочешь. Убили его анархисты, и у меня нет никакого желания с ними возиться.

Старый Христакиев сердито покачал головой.

— Слушай, — сказал он строго, — в этом мире все имеет свои границы, и кто их нарушает — разбивает голову. Какое мнение сложится о тебе в обществе, если кто — нибудь услышит подобные высказывания?

— Общество славословит убийц. По крайней мере — часть общества. Поди послушай, что говорят на улицах! Пусть почтенные граждане думают обо мне что хотят. Я не могу бить в барабан и учить их уму-разуму. Они все равно не поймут что к чему, даже если я все объясню им самым подробным образом.

— Ты не учел, к чему может привести следствие. Этих людей ты все равно выпустишь, только сделаешь из них мучеников и дашь коммунистам новый козырь, чтоб они могли заявить: «Вот видите, опять на нас клевещут». К чему все это, сударь?

— Все запутал этот несчастный Пармаков, — вздохнул сын.

— Пармаков? В смерти Пармакова ты тоже виноват. Ну да ладно, он действовал на свой страх и риск… — более мягко продолжал старик, заметив, что сын скорчил недовольную гримасу. — Все в городе знают, кто убийца. Советую тебе как можно скорее исправить ошибку и не раздражать население. От этого мы ничего не выиграем. Коммунисты начеку, их адвокаты возьмут на себя защиту и используют процесс в агитационных целях. Прекрати следствие, надо заткнуть им рты, пока не поздно. Что же касается анархиста, пускай полиция сама разбирается как хочет.

Молодой Христакиев озабоченно слушал отца. «Другого выхода действительно нет», — думал он.

— Против Кондарева я должен начать новое следствие.

— Какой смысл? Слушай, что я тебе говорю: не тяни, нужно избежать скандала. Неужели не видишь, что из этого ничего не выйдет? Нашла коса на камень, сударь, и никакой политической выгоды не будет ни для нас вообще, ни для тебя лично. Наоборот, именно сейчас, когда блок начинает такую важную операцию против дружбашей, незачем связываться с коммунистами. Куда девался твой такт, твоя дальновидность?

— Не могу я с этим смириться!

— Оставь чувства плебеям, — улыбнулся старый адвокат. — Неужели я должен напоминать тебе твои же собственные премудрости? Ты увлекся и теперь ни на что…

— Придется, верно, выпустить и Кондарева, — вздохнул сын, облокотившись на письменный стол. — Я и правда слишком далеко зашел в своих замыслах. Ну да ладно, оставим это. Скажи мне вот что: ты веришь в скорое падение дружбашей?

Старик поднялся из-за стола.

— Наша акция их не свергнет, но падение ускорит. Думаю, на это она и рассчитана… Однако сейчас нам предстоит послать в Тырново как можно больше людей. Это главное. — Он помолчал и добавил: — Я собираюсь на этих днях съездить в Софию. Хочу встретиться с нашими главными и все выяснить, потому что это дело нешуточное и нужно обдумать последствия. Власть пока еще в руках этих кретинов. А ты здесь постарайся выяснить, что замышляют дружбаши, чтобы они нам не преподнесли какого-нибудь сюрприза.

— Да, да. Будь спокоен.

— Ах, чуть не забыл. По другому вопросу, — тихо произнес отец, заметив, что сын собрался уходить. — Нужно собрать сколько-нибудь денег для вдовы Пармакова. Надо помочь ей немного, пока не назначили пенсию.

— Разумеется, с величайшей готовностью. Запиши от меня триста левов.

— Почему я? Этим должна заняться полиция. А мы так, со стороны, соберем, кто сколько сможет.

— Да, оно, пожалуй, будет умнее.

— Так ты выпусти этих, чтобы обезоружить коммунистов. Полиция-то дружбашская, она во всем и виновата — вот наш тезис. Я сегодня в кафе нарочно бросил эту мысль. А ты не веришь, что дружбаши скоро падут?

— Собака говорит — зависит от палки, а я — зависит от скандала. Чем больше дубин обрушится на наши головы, тем скорей мы придем к власти, — засмеялся молодой человек.

Он оставил отцовскую контору в заметно улучшившемся настроении; особенное облегчение доставило ему решение пожертвовать солидную сумму вдове Пармакова — так он в какой-то мере чувствовал себя менее виновным в смерти пристава. «Старик прав. Что касается следствия, тут надо умыть руки», — думал он. И, чтобы немного развлечься, направился к городскому казино, где каждый вечер собиралась его компания.

В семье Джупуновых считали каждый истраченный грош, но на личную жизнь никто не обращал никакого внимания. Никто не имел права отдаваться своим чувствам и влечениям, особенно если это мешало благополучию и интересам семьи. На любое проявление чувств принято было смотреть презрительно, ласка встречалась насмешками. Неприличным считалось заглядывать другому в душу и еще более неприличным — говорить нежности. Когда кто-нибудь надолго уезжал из дому, никто не позволял себе ни слез, ни сердечных слов. Даже уходя на фронт, братья не обнялись с матерью на прощанье. Душевности боялись как огня и жестоко осмеивали любую слабость.