Черчилль. Рузвельт. Сталин. Война, которую они вели, и мир, которого они добились - Герберт Фейс

Беседа британского посла со Сталиным, состоявшаяся в тот же день, прошла в том же духе. Но Сталин, похоже, намекнул, что, если польское правительство в Лондоне избавится от тех, кому он фактически не доверял, и введет в свой состав людей, настроенных «демократически, антифашистски и лояльно к союзникам», он готов иметь с ним дело. На прямой вопрос Кларка Керра Сталин дал прямой ответ: советское правительство после освобождения Польши позволит провести в стране демократические выборы.

Совет, который Гарриман получил из Вашингтона в течение следующей недели, был искренним, но вряд ли способным повлиять на упорных антагонистов. Хэлл советовал послу поразить и советское, и польское правительства мудростью и не делать ничего, что могло бы повлиять на успешное военное сотрудничество, повредить возможностям международного сотрудничества после войны или неблагоприятно сказаться на перспективах президента на выборах. Американская трактовка ситуации была вызвана целесообразностью и здравым смыслом. Рузвельт полагал, и отчеты Гарримана и Уинанта давали почву для подобной точки зрения, что у Советского Союза есть причины для отказа иметь дело с польским правительством до тех пор, пока то не выведет из своего состава некоторых членов, даже не скрывающих своей ненависти и полного недоверия к Советскому Союзу. Они считали, что все надежды Польши могут быть связаны с продолжением борьбы между западом и Советским Союзом за установление границ Польши. Поэтому Рузвельт через Громыко, нового советского посла в Вашингтоне, и через Гарримана пытался убедить Сталина не запрашивать слишком много и не действовать слишком резко и одновременно просил Черчилля не быть непреклонным в отношении предложенных изменений в польском правительстве.

Ответы, которые Миколайчик получил от группы нелегально действующих политических партийных лидеров в Польше (Совета национального единства, учрежденного правительством в изгнании) и его кабинета в Лондоне, не улучшили перспективы. Они, если говорить вкратце, были готовы принять обговоренную западную территорию, но отказывались уступить восточную, предложив вместо этого временную демаркационную линию, проходящую к востоку от Львова и Вильно, и отклонив претензию Советского Союза на часть Восточной Пруссии. Они также гордо заявили, что изменения в польском правительстве и командовании не могут производиться по требованию иностранных держав. Такой же упорной была позиция сражающихся польских формирований, продолжавших борьбу против Германии с непоколебимым мужеством и стойкостью. Например, генерал Андерс, который командовал 2-м польским корпусом и находился в самом центре ожесточенной борьбы в Италии, 25 февраля 1944 года направил послание своему главнокомандующему Соснковскому, в котором говорилось, что «…все солдаты польской армии на востоке откажутся обсуждать любую возможность отдать большевикам хоть частичку польской территории…».

Тон записки, которой польское правительство информировало Черчилля о сущности этих решений, привел его в уныние. Закончив беседу с Миколайчиком, уходя, он грустно заметил: «В ближайшее время я сделаю публичное заявление по этому вопросу». Заявление он сделал 22 февраля в палате общин. Сославшись на заверения Сталина о его желании видеть сильную, единую и независимую Польшу, премьер-министр продолжил: «Я не могу не признать, что требования русских о гарантиях относительно их западных границ разумны и справедливы. Мы поговорили с маршалом Сталиным и пришли к соглашению о необходимости для Польши получить компенсацию за счет Германии как на севере, так и на западе».

В последний день февраля Кларк Керр, имея на руках новую аналитическую записку Черчилля, снова попытался выяснить, сможет ли Сталин предоставить польскому правительству помощь и передышку, хотя бы из уважения к глубокой близости между тремя союзниками. Его доклад в изложении начинался так: «Сегодня я виделся со Сталиным. Беседа была не из приятных. Он со смешком пытался отклонить позицию польского правительства, описанную в послании премьер-министра». Заканчивался доклад следующим замечанием: «Этот безрадостный и раздражающий разговор продолжался более часа. Все аргументы были бесполезны».

В ходе последующей беседы со Сталиным, состоявшейся 3 марта, обнаружилось то же враждебное пренебрежение к польскому правительству в Лондоне. Когда посол объяснил Сталину цель встречи. тот раздраженно спросил: «Снова поляки? Это что, самый важный вопрос?» Он заметил, что слишком занят поляками и на военные вопросы у него не хватает времени, а потом снова подтвердил позицию Советского Союза, но с еще более заметной неприязнью к польскому правительству в Лондоне, чем в беседе с Кларком Керром. На предположение, что, если решение не будет найдено, в Польше может начаться гражданская война, он ответил вопросом: война с кем? между кем? где? Как это может случиться? Ведь у польского правительства нет вооруженных сил внутри Польши, а лишь немногочисленное подполье, всего несколько агентов лондонского правительства? Он предположил, что, в то время как Красная армия продолжит освобождение Польши, Миколайчик будет повторять свои банальности; а к тому времени, как Польша будет освобождена, внутри страны возникнет еще одно правительство.

Что же касается стараний Черчилля осуществить преобразование польского правительства в Лондоне, Сталин считал, что его обманут и ничего не выполнят. Когда Гарриман рассказал об опасениях президента, что на основании предложений Советского Союза Польша «получит специально отобранное правительство, за которым не будет стоять ни одно народное движение», Сталин возразил, что для подобных сомнений нет причин. Польша не нуждается в элементах, представленных в Лондоне, – ей нужны демократы, которые будут защищать интересы народа и предотвратят хаос и анархию.

Гарриман ознакомил Кларка Керра с копией своего доклада президенту об этой беседе. В замечаниях, которые Кларк Керр написал на полях, прочитав его, выражалась боль многих дипломатов, которые в течение столетия и дольше пытались прийти к соглашению по вопросу о Польше: «Боже мой! Кто будет послом?»

Сталин в послании к Черчиллю от 23 марта упрекнул того за недостаточную твердость по отношению к полякам. «Я не сомневаюсь, – писал он, – что, если бы Вы продолжали по-прежнему твердо стоять на Вашей тегеранской позиции, конфликт с польским эмигрантским правительством был бы уже разрешен».

Узнав, что Черчилль собирается доложить палате общин о возможности отложить до мирной конференции решение по всем территориальным изменениям и что до тех пор он не может признать никакую передачу территорий силой, Сталин грубо сказал: «Конечно, вы вольны в палате общин делать любые заявления. Это ваше дело. Но если вы сделаете такое заявление, я буду считать, что вы совершили акт несправедливости и недружелюбия по отношению к Советскому Союзу».

Миколайчик в это время снова добивался встречи с президентом. Президент по-прежнему откладывал встречу. Расхождение по территориальному вопросу между поляками и русскими было настолько велико, что он не видел возможности прийти к соглашению, пока кто-нибудь из них не уступит. Он боялся, что если его встреча с Миколайчиком станет достоянием гласности, то создастся впечатление, будто американское правительство выступает на стороне Польши. До сих пор, рассказывая о разногласиях относительно Польши, мы в нашей истории забегали вперед. В то время мы готовились начать операцию «Оверлорд» и рассчитывали на скоординированные военные наступления русских на востоке, чтобы предотвратить переброску немецких войск на запад. Поэтому, как сказал Хэлл, «мы не можем быть настолько пристрастными в польском вопросе, чтобы в критический момент отстраниться от России».

Заявив американскому и британскому правительствам, что польское правительство в Лондоне может быть реорганизовано путем включения в его состав демократически настроенных поляков, живущих в Соединенных Штатах, Британии и других странах, Сталин и Молотов попросили американское правительство дать возможность приехать в Москву двум американским гражданам польского происхождения. Это были профессор Оскар Ланге из университета Чикаго и отец Орлеманский, католический священник из Спрингфилда, штат Массачусетс. Оба были известны своими симпатиями к Советскому Союзу. Несмотря на грубость Сталина, которую советский вождь проявлял при упоминаниях о польском правительстве, президент решил, что этим людям следует позволить приехать в Москву.

В Москве их тепло приняли, о них много писали в прессе, и они всюду имели успех. Сталин и Молотов выделили на беседу с ними несколько часов. Вряд ли требуется говорить, что оба восторгались позицией Советского Союза относительно Польши и искренним желанием Сталина видеть сильную, свободную и независимую Польшу. Эти два записных защитника позиции Советского Союза подробнейшим образом рассказали американским представителям в Европе о том, что они видели и слышали и о чем говорили. Отчеты Орлеманского о его беседах со Сталиным и Молотовым многословны и почти стенографически точны. Они интересны своей наивностью и неординарным взглядом на слияние целей советского правительства и церкви, к которой он принадлежал.