Яркие пятна солнца - Юрий Сергеевич Аракчеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я опять вспомнил сценку с Николаем Алексеевичем на Рыбинском море (этот? другой?..), и раскрылось мне опять новое, еще с одной стороны ясно стало, почему я тогда так некрасиво с ним поступил. Ну, конечно же. Беспомощность, приторность, этакая обидная мягкотелость, которую я заметил в нем сразу же, – при явных, как будто бы, внешних достоинствах. Это в нашем-то яростном мире. И это при том еще, что такие люди как раз и могли бы внести в мир то, чего ему так не хватает. Сознание и любовь.
Я шел тогда, нарочно оставляя его позади, с намеренной грубостью, ненавидя уже тогда в нем – как и в себе! – обидную беспомощность эту, слабость, я шел, провоцируя его на ответ, на протест, на искреннюю и бесстрашную оценку моего поведения, но ни нотки достоинства, ни нотки самосознания, ни нотки истинного духа не услышал я в его жалобном «Где вы? Юра, где вы?». Нет, на самом-то деле! Почему это вдруг беззащитность – ведь я же не давал ему повода, это потом, оправдывая его, мучая себя по привычке, я тот повод признал. Чего это он так сразу за мое обещание ухватился? Даже не попытался инициативу проявить, обрадовался – ведь твердо я ему и не обещал… Овечка беспомощная. Оба мы хороши. Крепка, крепка эта ниточка нашей истории: даже добро мы делаем по указке! Сказали – и делаем, не думая, добро это на самом деле или бездушное «выполнение плана». Для кого он, план-то?
– Николай Алексеевич, – сказал я теперь, не в тон ему, опять грубовато, пожалуй, злясь, конечно, не столько на него, сколько на себя. – Вот мы вчера недоговорили… Насчет общежития девочек и вообще. Я, собственно, не в первый раз сталкиваюсь, путешествовал, пришлось повидать. Вы сказали вчера: в культуре дело. А что это такое – культура? Вы ведь хотели сказать, а не сказали. И что вообще нужно делать, чтобы всем нам по-человечески жить? Конечно, у нас не везде так, как здесь, – есть большие, хорошие города, есть очень даже культурные люди, да и молодежь у нас, конечно, хорошая, передовая – это мы знаем, ясно. Но все-таки. Нетипично это, понятно, понятно, а все же: эти-то девочки да и ребята здешние чем же виноваты? А? Как вы считаете?
Странное дело: Николай Алексеевич смутился.
– Да-да, вы правы, конечно, я согласен с вами, – почему-то с виноватой улыбкой заговорил он, блестя очками, и было ясно: родственная душа, он хорошо понял меня. – Они ни при чем, я знаю, – продолжал он, почему-то пряча глаза. – И ужасно все это. Но – Россия. Гигантская страна все-таки. Всколыхнуть ее по-настоящему, знаете ли… Вот мы новую турбину недавно сдали в Сибири – я вам не говорил еще, нет? Новую! Триста тысяч киловатт! Каково, а? Будет свет! Будет свет! – повторил он с бодростью и посмотрел на меня с воодушевлением.
Странно, думал я, воодушевления почему-то не разделяя. Ведь я не согласен сейчас ни с одним утверждением его. «Ужасно все это». А что ужасно-то? Жизнь? Разве жизнь можно снивелировать на одну мерку и спокойно утверждать: то ужасно, а это вот не ужасно? Может быть, не так и ужасно, а? Это ведь как посмотреть. И что значит «всколыхнуть»? И при чем тут «триста тысяч киловатт»? Так ли это все однозначно? Что с ними делать-то, с тремястами?
– Это прекрасно, конечно, – сказал я. – Электрический свет – прекрасно. Свет, тепло. Но ведь электрический свет – одно, а вот…
– Не все сразу! – прервал на этот раз меня мой вежливый собеседник, мгновенно поняв и с каким-то испугом не давая мне договорить. – Не все сразу, – повторил он, и лицо его стало почти суровым, а глаза за стеклами очков как бы спрятались.
– Сначала турбины, – продолжал Николай Алексеевич сурово и назидательно, – сначала объекты, так сказать материальные, а потом уж и…
– Когда же потом? – прервал в свою очередь я.
– После турбин, – ответил он быстро, и лицо его как-то странно сморщилось – я даже не мог понять, улыбка это или гримаса досады.
– После турбин? – переспросил я. – А не отвыкнем ли мы?.. Но тут за окном раздался автомобильный гудок, и на лице Николая Алексеевича появилось чрезвычайно озабоченное выражение.
– Ах, извините меня! – спохватился он, опять меня прерывая. – Заговорился я тут, а меня ждут. Извините, ради бога. Все это очень интересно, но меня там… Всего вам наилучшего, до свидания.
И он скрылся.
Я посмотрел в окно и увидел, как через минуту от гостиницы отъехала черная «Волга». Несколько минут я просидел в одиночестве, глядя на нескончаемый нудный дождь, находясь в странном взвешенном состоянии. Откуда у него эта несомненная уверенность в своей правоте? Причем уверенность-то, как выяснилось, вполне показная… Может быть, именно ею он и пытается скрыть растерянность? Но зачем такая игра? И почему он всегда так внезапно скрывается в решительный момент?
И вдруг я услышал голос. Звали меня. Звал мужской голос с улицы. Я выглянул в окно.
– Ты Юра? – спросил незнакомый парень.
– Да. А что?
– Выйди, пожалуйста, тебя зовут.
Чувствуя себя как-то смутно, я вышел из гостиницы. Под деревом, укрываясь от дождя, стояла Нина. Она улыбалась мне.
– Я попросила позвать, – сказала она, оправдываясь. – Самой неудобно было, понимаешь.
12
И вот ведь странно как. Чего бы, кажется, еще и желать? Стоя на берегу озера в день своего приезда сюда и глядя на то, как они с Аликом в лодку садились, мог ли я предположить, что не пройдет и трех дней, как Нина сама придет к гостинице и вызовет меня и не станет даже придумывать никакой причины, а просто скажет: «Хочешь, пойдем к нам, сегодня никого не должно быть, все разъехались?» Чего бы, кажется, еще и желать? Но, увы, я почему-то не испытывал прежнего волнения. Волнение я, конечно, испытывал, но оно было совсем другим.
Я сходил за полиэтиленом и
