Яркие пятна солнца - Юрий Сергеевич Аракчеев

На этот раз к нам пожаловал невысокий парнишка, не вполне уверенно держащийся на ногах. Он строго посмотрел на меня, потом на Нину, потом опять на меня и наконец протянул руку:

– Венька.

Я посмотрел на Нину. Она была рада приходу Веньки и как будто бы даже чувствовала облегчение. Когда же Венька широким жестом вытащил из кармана и поставил на стол начатую бутылку водки, я увидел на лице Нины выражение какого-то механического оживления – точь-в-точь как на острове.

И не в самой водке было дело – это я хорошо чувствовал, – а в ситуации. Как будто бы появление Веньки, а вместе с ним и бутылки было каким-то символом, знаком, привычной какой-то командой, после которой и Нина, и Венька включились в действие, где роли каждого были четко запрограммированы. Я почувствовал, что и моя роль мне ясна: горечь, печаль, позиция бессильного наблюдателя…

Я выпил немного, совсем чуть-чуть, чтобы не обидеть Веньку, Нине же он налил почти полчашки, и она, морщась и охая, выпила до дна и уже смотрела на него во все глаза, выжидая, и Венька – точь-в-точь как тогда Серега на острове – начал безостановочную исповедь, только она была немного другой: он не расписывал свои подвиги, он, наоборот, жаловался на судьбу – на то, что потерпел в этом году крупную неудачу: провалился в институт, второй год подряд, а еще весной у него мать умерла, а еще он работает «на шабашке» на стройке, чтоб заработать, потому вот и не поступил в институт – «шабашка» время все отнимала.

– Стовариантная система там! – с рыданием в голосе говорил он. – Списать никак нельзя было, и шпоры не помогли! Диплом можешь мне сделать, ты, москвич, скажи, диплом можешь мне сделать, денег не пожалею! – обратился он ко мне в полном отчаянии, а когда я сказал, что не могу, он и на самом деле начал вытирать слезу рукавом, а Нина гладила его по плечу. Когда же он успокоился и начал опять рассказывать, как сдавал экзамен – «стовариантная система!» – и, рассказывая, частенько употреблял этакие, неприводимые здесь слова, Нина успокоилась тоже, но с пылким вниманием слушала его, а за каждое этакое слово щипала его за ногу или за плечо – точь-в-точь как тогда Серегу. Выяснилось еще, что после смерти матери он остался совсем один – отец давно бросил их, родственников поблизости никаких нет, и самое страшное для него – возвращаться по вечерам в свою комнату одному.

– Ну, так жениться надо, – сказал я, и в ответ на мои слова Венька опять зарыдал.

Наконец он, по-моему, надоел даже Нине, и мы решили пойти прогуляться. Венька отправился с нами, но в конце концов все же оставил нас вдвоем. Мы с Ниной шли по пустынным вечерним улицам, молчали. Обогнули Кремль, опять оказались на Нининой улице.

Кривая узкая улочка была совершенно пуста и ярко освещена – как декорация. И вдруг мы увидели две девичьих фигуры. Они, согнувшись, делали что-то непонятное, как будто бы искали что-то под фонарем. Подойдя, мы разглядели, что это Юля и Оля. Затаив дыхание и тихонько повизгивая, они поочередно пытались взять в руки крошечного лягушонка, который передвигался по тротуару коротенькими прыжками. Наконец Юле это удалось, она осторожно накрыла его ладошкой, взяла в руку и погладила, пальцем по головке. Потом отпустила.

– Ты молодец, Юлька, – сказала Оля. – Я бы ни за что не смогла. Ну, что, спать пойдем?

Они ушли, а вскоре я проводил и Нину.

В большом номере нашей гостиницы еще не спали. Алика с новым его приятелем не было, но были два молодых художника – они возились с подрамниками и кистями (приехали из Ленинграда), – а также вчерашние муж и жена. И Николай Алексеевич. Заканчивался какой-то горячий спор.

– А кому это нужно? Кому это нужно? Я что-то не вижу, чтобы кому-нибудь нужно было! – кричал один из художников. – Они всем довольны!

Другой молчаливо перебирал кисти, но было ясно, что он со своим товарищем солидарен.

– Как это вы так говорите, – тихо сказала женщина. – Как же это может быть не нужно? Где же довольны? Они просто не понимают, в чем дело, вот и кажется, что довольны. Потому и молчат, что не понимают.

– Молчат – и не нужно! Ведь молчат же? Так ведь, а? Значит – не нужно! – сказал художник и саркастически улыбнулся.

– Они не молчат, – тихо сказал Николай Алексеевич.

– А что же? – Художник уставился на него агрессивно.

– Они говорят, только по-другому, – спокойно ответил ему Николай Алексеевич и обратился ко мне:

– Ну, где вы сегодня были? – Он уже знал, что я путешествую на велосипеде и задержался здесь, чтобы как следует познакомиться с городом.

– В общежитии был, у девочек-студенток, – сказал я с неожидано появившейся резкой досадой. – Кошмар. Кочегарка какая-то. Сами они, правда, из Ярославля, а здесь практику проходят. Ясно, что это временно, а все же. Да не только в общежитии дело. Вообще. А потом удивляемся: нравы этакие, то, се! А откуда им другого набраться? Или танцплощадку здешнюю взять…

– Да, – сказал Николай Алексеевич. – В том-то и суть. Культуры не хватает, самое главное. А культура… Культура это ведь не только чтобы книжки читать, картинки смотреть разные. Культура это ведь прежде всего, как бы получше выразиться…

Тут вошел какой-то человек и позвал Николая Алексеевича в шахматы играть. Николай Алексеевич извинился перед нами и ушел, так и не договорив.

– Да, – сказал молодой муж, – дикость огромная. Культура, можно сказать, не ночевала. А ведь потому, что пьют. Водка во всем виновата.

– А водка почему? – спросил я.

– Культуры нет, – ответил он. – Развитие хромает.

– Да, развитие низкое, – подтвердила жена. И, помолчав, добавила: – Пошли, Володя. Завтра рано вставать…

Они ушли.

Один из художников решительно расстилал постель, другой уже лег и, накрывшись с головой, отвернулся к стенке. Я тоже разобрал постель и лег.

11

Печально мне было, горько. Трудно даже выразить, как. Нина, Аленушка, Юля… Красота Кремля, озера, Серегина удаль, «Славка»… Все это сплавилось в странную смесь, и невозможно было во всем разобраться. Ведь столько вокруг красоты, как будто бы, а вот… Мучительный ком переживаний словно бы застрял в моем сознании и требовал понимания, какого-то действия, но я, ей-богу же, не знал, какого именно. Первоначальное блаженно-созерцательное состояние путешественника сменилось совсем другим, мучительно-размышляющим, но ведь этого мне и так хватает в обычной жизни. И