Бурсак в седле - Валерий Дмитриевич Поволяев

— Гриня Плешивый?

Один из мужиков, тот, у которого впереди курчавились три темных волоска, довольно засмеялся.

Точно. Он самый… — покрутил в воздухе одним пальцем и добавил восхищенно, — вот память у господина генерала!

Атаман перевел взгляд на Грининого спутника:

— А это кто?

— Господин наставник из той же семинарии. Бывший…

Калмыков усмехнулся.

— Ну что, приказать, чтобы вас выпороли? — атаман оценивающе прижмурил глаз. — Или обойдемся без порки?

Плешивый съежился, будто от холода, и проговорил неуверенным голосом:

— Желательно обойтись бы без порки, господин генерал.

— Ну да, вы же — святые отцы! — Калмыков обернулся, глянул на Куренева, стоявшего в трех метрах от него. — Бери, Гриня, этих двух гавриков. Один из них — твой тезка, прозвище его — Плешивый!.. Бери и веди к себе на кухню. Накорми, словом.

— Будет исполнено, Иван Павлович! — озабоченно проговорил Куренев. — А вы сами, когда есть станете?

— Позже, Гриня…

***

Днем делегация круга вновь отбыла на Красную Речку. Калмыков, узнав об этом, раздраженно покрутил головой:

— Дур-раки! Ничего они там не добьются. Взбунтовавшиеся казаки — ломоть отрезанный.

Взбунтовавшиеся на этот раз сочинили грамоту на нескольких листах бумаги, где объясняли причины восстания. В частности, отметили, что «террор, многочисленные расстрелы, нагайки, голод, мордобитие, и тому подобное заставили казаков уйти от атамана», и написали в заключение, что к нему они больше не вернутся.

Делегация вернулась с Красной Речки мрачной. Калмыков понял, что он висит на ниточке — круг, обладающий широкими полномочиями, может не только лишить его полномочий атамана, но и вообще выгнать из казаков. Как некоего инородца, любителя яичницы с помидорами, случайно затесавшегося в их ряды.

Опасения его были не напрасны. На следующий день несколько делегатов внесли предложения, чтобы строевые части войска выделили своих представителей для специального разбора бунта. Это было больше похоже на суд над атаманом…

Калмыков, мрачный, не выспавшийся, со стиснутыми кулаками поднялся на трибуну.

— Я против этого предложения, — сказал он. — Если вы его примете, тут же сниму с себя всякую ответственность за порядок в отряде и уйду из войска. Что будет дальше — можете представить себе сами.

В зале воцарилась тишина.

— Только не это! — раздался звенящий голос из рядов. Калмыков узнал его — это Савицкий. — Если Иван Павлович покинет войско — развалится не только отряд — развалится все войско.

Предложение не прошло.

Казакам, находившимся у американцев, было передано приглашение явиться на заседание круга, где им будет предоставлена возможность рассказать все, что произошло. Если же казаки не явятся, то поставят себя в сложное положение и пребывание их в Уссурийском казачьем войске станет невозможным.

Они даже в станицах не смогут жить после этого — будут считаться инородцами. Угроза подействовала. Из 585 казаков, находившихся в лагере на Красной Речке, на заседание круга явились четыреста пятьдесят человек.

Остальные предпочли жить по собственным правилам. Часть из них вообще исчезла, как это произошло с Пупком и его приятелем — из лошадиного вагона во Владивостоке вынули два остывших тела и поскольку при убитых не обнаружили никаких документов, то похоронили их в общей яме на Морском кладбище.

Не простил Калмыков и казаков станицы Вольной — нечего поднимать свои пипки на атамана, господа хорошие! Станицу лишили статуса, она была превращена в обычный поселок, получивший название Чикаговского и на правах окраины включена в Гродековский станичный округ.

Это устраивало Калмыкова.

Пятого марта казаки, принимавшие участие в заседаниях круга, сочинили резолюцию, в которой приравняли восстание к обычному мятежу, причиной же мятежа назвали «плохое отношение некоторых из командного состава к казакам», и не более, — Калмыкову удалось провести свою линию, скрыть подлинные причины бунта и, в частности, то, что подчиненные его, несмотря на русскую военную форму, были обычными японскими вояками, выполняли их задания и получали жалованье и оружие из рук подданных микадо. Фактически они, с подачи Маленького Ваньки, служили чужой стране и, сами того не зная, занимались тем, что вряд ли бы им когда-либо простила бы Россия. Могла вообще поштучно выдать свинцовые медали по девять граммов весом каждая, но наступили иные времена, а с ними и иные нравы.

Предательство стало такой же нормой жизни, как и подлость, бандитизм, убийства, и атаман уссурийский Иван Павлович Калмыков немало поработал, чтобы «норма жизни» эта стала реальностью.

Интересным было и заявление Калмыкова, прозвучавшее на последнем заседании круга. Шестого марта девятнадцатого года атаман объявил во всеуслышание, что в ближайшее время выступает со всем своим отрядом на Уральский фронт — поддержать Колчака и дать отпор красным.

Заявление это вызвало аплодисменты.

— А атаман наш не так уж и плох, — покидая зал заседаний, говорили делегаты. — Боевой петух, соплями трясет лихо.

— Кто же будет в таком разе атаманить вместо него?

— А лях его знает!

Через пару дней Калмыков собрался отбыть из Хабаровска — ему надо было повидаться с атаманом Семеновым: такие решения, как поход в дали дальние, в пыльные оренбургские степи в одиночку не принимаются, — надо обязательно посоветоваться со «старшим товарищем»:

— А мне можно с вами, Иван Павлович?

— Нет!

— Почему, Иван Павлович?

— Мне положен ординарец-офицер. У тебя нет офицерского чина.

— Так сделайте меня офицером, Иван Павлович… Вы же генерал, вы все можете…

— Ошибаешься, Григорий, — произнес атаман суровым голосом. — Например, есть такие люди, которых надо бы расстрелять, а я их не могу даже пальцем по носу щелкнуть.

— Кто же это такие будут? — Куренев, подражая атаману, прищурил глаз.

— Много будешь знать — скоро состаришься.

Вообще-то Куренев был прав — офицера ему можно было присвоить. Все дело в том, что в пехоте еще при царе было принято решение присваивать в военную пору без всяких юнкерских училищ звание прапорщика, а в казачьих частях звание подхорунжего. Так что Гриня вполне мог быть подхорунжим.

В комнату, осторожно отодвинув в сторону занавеску, заглянул мужичок с куделькой из трех волосинок, прилепившихся ко лбу — бывший семинарист Гриня Плешивый. Калмыков недовольно покосился на Куренева и поцокал языком:

— Ты чего, Гриня, до сих пор кормишь этих двух дармоедов генеральскими обедами?

Куренев потупил взор.

— Кормлю, Иван Павлович. Вы же велели…

— Я велел накормить один раз и не больше. А так, я чувствую, скоро они мои мундиры будут носить.

— Ну что вы, что вы, Иван Павлович!

— Гони их отсюда, пока я казачий наряд не вызвал!

Лысый Гриня немедленно скрылся — пребывать на глазах у бывшего напарника по семинарской бурсе было опасно… Калмыков был не в духе. И причины на это имелись. Во-первых, неведомо, как отнесется к заявлению