Бурсак в седле - Валерий Дмитриевич Поволяев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Надо браться и за Шевченко. И тут уж, несмотря на все заверения и телеграммы, разосланные по редакциям, Калмыкову будет не до Уральского фронта — на своем бы фронте выстоять. Атаман, освобождаясь от неясной тоски, вздохнул, ухватил внезапно задрожавшими пальцами рюмку, опрокинул ее в себя. Вкуса водки не почувствовал.
Вагон Маленького Ваньки был разделен на несколько отсеков. Самым большим был тот, в котором он сейчас находился; пытался пообедать, но пища почему-то совсем не лезла в рот: муторное настроение, которое должен был отодвинуть алкоголь, наоборот, усилилось. Следующий отсек, обитый темной шелковистой тканью, был деловой, предназначенный для заседаний штаба; самый последний отсек, в который Калмыков велел на всякий случай вкатить пулемет «максим» и поставить два железных ящика с заряженными лентами, — мало ли какие хунхузы вздумают напасть на уссурийского атамана по дороге, — был спальным. Маленькому Ваньке очень хотелось сейчас пойти в него и завалиться в постель прямо в сапогах…
Двери, закрывавшие отсеки, напоминали дворцовые — очень уж нарядны были у них ручки — бронзовые, начищенные до зеркального блеска, в витиеватых загогулинах и финтифлюшках, темное дорогое дерево покрыто лаком… Калмыков еще с детства испытывал перед такими дверями робость.
Куренев бестелесной тенью мотался по отсеку туда-сюда, туда-сюда.
— Сядь, Гриня! — велел ему Калмыков строгим голосом. — Выпей со мной водки!
Лицо Грини обрело счастливое выражение, он послушно подсел к столу и неожиданно произнес задыхающимся благодарным шепотом:
— Иван Павлыч, ах, Иван Павлыч… — умолк.
Атаман усмехнулся, потянулся за хрустальным графином, наполненным водкой, налил ординарцу:
— Не робей, воробей! Скоро тебе хорунжего дадим.
Гринино лицо расплылось в улыбке:
— Вы не представляете, как я благодарен вам, Иван Павлыч!
В дверь отсека раздался громкий стук, Куренев поспешно вскочил:
— Это кого еще к нам черт принес? И почему охрана зевнула? — Он взял лежавший на стуле наган, сунул себе за ремень и открыл дверь. — Ну!
На пороге стояли двое сгорбившихся, с блестящими голодными глазами миссионера — Гриня Плешивый и его лысый напарник с рыжими вьющимися кудельками, небрежно вылезавшими из-под боков, в маленькой, смешной, похоже, в дамской шляпке. Куренев укоризненно покачал головой:
— Как же вы сюда пробрались?
— Есть очень хочется, — скороговоркой пробормотал Плешивый, — а здесь так вкусно пахнет.
— Вкусно-то вкусно… — Куренев оглянулся на атамана.
Атаман сидел в расслабленной позе и играл желваками — они вздувались у него на бледном, нездоровом лице, будто два камня, и опускались.
— Охрана! — перебивая ординарца, громко, срываясь на фальцет, прокричал Калмыков. — Т-твою, мать!
В дверь всунулась встревоженная усатая физиономия хорунжего Чебученко.
— Усатый, ты чего ко мне в вагон всякую шелупонь пускаешь? — фальцет атаман превратился в грозное рычание: Маленький Ванька умел владеть своим голосом.
Чебученко разом сделался ниже ростом, голова у него едва не вобралась в живот, в горле что-то громко булькнуло.
— Я… я…
Маленький Ванька ткнул пальцем в Плешивого:
— Что в моем вагоне делают миссионеры? Шпионят в пользу красных? — Атаман щелкнул пальцами.
Голова у Чебученко приподнялась, словно бы существовала сама по себе — хорунжий понял, что надо делать, с ушибленным рявканьем ухватил миссионеров за воротники и рывком выдернул незваных гостей из салона.
Маленький Ванька успокоился, налил водки себе, ординарцу и предупредил натянутым от напряжения голосом:
— Не дергайся, Гриня!
— Да они сейчас вашим бывшим дружкам фонарей на физиономии наставят неслыханное количество…
— Никогда они не были моими дружками, Гриня, — сказал атаман, — ни бывшими, ни настоящими, — чокнулся с ординарцем и залпом выпил водку. Вкуса алкоголя, как и в прошлый раз, не почувствовал.
Ординарец вытянул шею — не жалеем несчастных людишек, а?
— Если пожалеем, они будут преследовать нас всю жизнь.
В тамбуре раздался вскрик, будто человеку оторвали что-то важное. Куренев дернулся, хотел сказать еще что-то, но вместо этого закрыл рот.
За окном проплывали одинаковые пейзажи — угрюмые сопки, занесенные серым снегом, изрезанные глубокими провалами, черные деревья с истрепанными злыми ветрами макушками, неровные пади, едва освещенные неярким весенним солнцем, и вороны, много ворон. Птицы эти всегда были спутниками всякой бойни.
Неожиданно у самого окна, чуть не задев ногами за стекло, пролетел человек с широко распахнутым немым ртом, взмахнул прощально руками, будто птица, собравшаяся унестись в теплые края, и резко, словно сорвавшись в штопор, упал вниз, под колеса поезда.
За первым «воздухоплавателем» возник второй, неестественно сгорбившийся, мордастый, с большим лысым теменем, стеклисто поблескивавшем в слабом холодном свете дня, и выпученными глазами. Он громко стукнул ботинками по обшивке вагона, сгорбился еще больше и, как тот первый летун, стремительно унесся вниз.
Все. Путешествие миссионеров закончилось. Куренев досадливо сморщился: и какой черт понес их в вагон атамана?
Тепла душевного захотелось? Икорочки? Расстегаев с амурской калужатиной? Тьфу! Не ведают люди, что делают.
Уже в пути Калмыков получил сообщение, что к нему выехал атаман Семенов. Маршрут пришлось срочно изменить.
***
Встреча двух атаманов, Семенова и Калмыкова, была сердечной, они долго стояли лицом к лицу, держась за руки, словно два родных брата, давно не видевшихся, потом начали азартно похлопывать друг дружку ладонями, вскрикивать радостно и невнятно: плотный, обратившийся в большую мясистую глыбу Семенов и маленький худенький Калмыков.
Два вагона сцепили вместе, калмыковский и семеновский, и присоединили к длинному запыленному экспрессу, в котором находилось несколько международных «шляффвагенов», и вместе покатили во Владивосток.
Во Владивосток же должен был прибыть и третий дальневосточный атаман — Гамов.
Приехав во Владивосток, Семенов и Калмыков первым делом пригласили к себе прессу — разбитных местных журналистов, самозабвенно попыхивавших модными пахитосками — полусигаретами, полупапиросами французского производства, — горластых, наглых, прожорливых, выставили им несколько бутылок водки и поднос с расстегаями. Семенов представил журналистам Маленького Ваньку:
— Прошу любить и жаловать — генерал-майор Калмыков Иван Павлович!
Калмыков не замедлил лихо щелкнуть каблуками. Наклонил голову с тщательно напомаженными, расчесанными на пробор волосами.
— Командующий Особым отрядом Отдельной Восточно-Сибирской армии, — добавил Семенов. — Если есть какие-то сверхсрочные вопросы, мы готовы с господином Калмыковым ответить на них. Если нет, выпьем по стопке водки, поднимем в себе боевой дух и тогда займемся вопросами и ответами. Как, господа?
Господа пожелали выпить по стопке водки.
— М-милости прошу! — Семенов сделал широкий жест рукой.
Маленький Ванька искоса поглядывал на него — читинский владыка окончательно заматерел, поплотнел, обрел силу и настоящую генеральскую уверенность. Раньше он был совсем иным, более суетливым, что ли, более мелочным и злым, а сейчас Григорий Михайлович превратился
