Битва двух империй. 1805–1812 - Олег Соколов

«Как кажется, Франция, упорно пытающаяся покорить Испанию, готова предпринять всё, чтобы сохранить мир с Россией», — указывает князь своему царственному другу. И далее, подчёркивая твёрдую позицию Наполеона в отношении целостности герцогства, Чарторыйский передаёт слова императора французов: «Пусть только один казак нарушит границу герцогства, и я объявлю о восстановлении Польши».

Приведённая фраза почти точно соответствует мыслям Наполеона в письме, продиктованном Маре, но далее князь передаёт фразу императора, которая представляет всё в совершенно неожиданном свете. Если верить документу, Наполеон заявил: «Говорят, что император Александр желает провозгласить себя королём Польши, если это будет сделано не насилием, а по нашему взаимному согласию, — я охотно соглашусь на это (!). Я сам уже предлагал подобный вариант, но тогда он не принял этот дар. Я соглашусь даже на то, чтобы королём Польши был провозглашён его брат (!)». Чарторыйский далее пишет: «Это его (Наполеона) собственные слова… Я предлагаю Вашему Величеству вступить в переговоры с Наполеоном о судьбе Польши и поляков и с помощью восстановления Польши решить недоразумение, не дать начаться войне и сохранить согласие между империями»[59].

Таким образом, даже летом 1811 г. Наполеон был готов отдать всю Польшу русскому царю при единственном условии, чтобы это произошло «по взаимному согласию», а не было бы разгромом созданного им герцогства. Разгромом, сопряжённым с гибелью десятков тысяч людей и репрессиями в отношении тех, кто служил под знамёнами Наполеона.

Получается, что Наполеон защищал даже не столько герцогство, сколько честь своей империи. Он был не против того, чтобы отдать всю Польшу под российский протекторат, лишь бы избежать войны с Россией, и лишь бы это было сделано с соблюдением формальных приличий. Наполеон справедливо полагал, что одно дело — поделиться с другом, пусть даже очень сомнительным, и другое дело — бросить верно служивших ему людей на растерзание врагу. Разумеется, что такая «полюбовная» передача Польши в руки Александра I потребовала бы со стороны царя каких-то встречных уступок и гарантий. Зато всякая франко-русская война была бы исключена, уже хотя бы потому, что с исчезновением наполеоновской Польши в лице герцогства две империи, как и ранее, были бы «разведены» в разные концы Европы.

Но со стороны Александра никакой реакции на предложения Наполеона, переданные через князя Чарторыйского, не последовало. Царь совершенно не искал мирного разрешения конфликта, а искал только войны, уничтожения наполеоновской империи и, прежде всего, свержения Наполеона. Русские войска продолжали подтягиваться к границам.

Наполеон получил по этому поводу многочисленные рапорты от своих подчинённых. Прежде всего, от Даву, которому стекалась информация в его штаб-квартиру в Гамбурге, и от Раппа, который руководил разведывательной сетью из Данцига.

«Нам угрожает скорая и неизбежная война, — писал один из авторов донесений маршалу Даву, — вся Россия готовится к ней. Армия в Литве значительно усиливается. Туда направляются полки из Курляндии, Финляндии и отдалённых провинций. Некоторые прибыли даже из армии, воевавшей против турок… В русской армии силён боевой дух, а её офицеры бахвалятся повсюду, что скоро они будут в Варшаве…»

Предыдущее письмо Даву отправил 3 июля 1811 г., а спустя всего несколько дней маршал снова писал: «Сир, я имею честь адресовать Вашему Величеству последние рапорты из Варшавы. В ближайшие дни вышлю расписание четырёх корпусов русской армии, а также местонахождение их полков, согласно различным рапортам… Вероятно, эти рапорты сильно преувеличены, ибо согласно им в Ливонии и Подолии собрано более двухсот тысяч солдат, но ясно, что силы русских там очень значительны…»

Через несколько дней Даву выслал императору новые донесения из Варшавы. Вот выдержки из этих рапортов:

«Августово, 27 июня 1811 года.

Раньше повсюду говорили, что приготовления на границах герцогства — это лишь меры предосторожности русских, вызванные перемещением польских войск, теперь русские открыто говорят о вторжении в герцогство по трём направлениям: через Пруссию из Гродно на Варшаву и через Галицию…

Рапорт Лужковской таможни (на Буге).

6 июля 1811 года.

Три офицера из дивизии Дохтурова осматривали границу по Бугу… Русские жители и казаки уверяют, что эти офицеры приехали выбирать место для лагерей, и что скоро русская армия вступит в герцогство.

Рапорт из Хрубешова.

27 августа 1811 года.

Письма, полученные из России, возбуждают разговоры о приближающейся войне… Повсюду в окрестностях ожидается прибытие новых войск (русских), для которых приготовляются запасы…

Рапорт генерала Рожнецкого из Остроленки.

31 августа 1811 г.

…Новости с северной границы Ломжинского департамента подтверждают то, что уже много раз говорилось: большое количество повозок циркулирует между Пруссией и Россией. Ни от кого не скрывают, что речь идёт о боеприпасах»[60].

На основании многих донесений можно было заключить, что русские дивизии перебрасываются с Дуная к границам герцогства.

И Наполеон взорвался. 16 августа 1811 г. он продиктовал своему министру иностранных дел Маре подробную записку, приведённую выше, о ситуации в Европе, а за день до этого, в свой день рождения, он совершил публичное выступление, не оставившее у всей Европы сомнений о состоянии русско-французских взаимоотношений.

В жаркий солнечный день 15 августа 1811 г., как обычно в день рождения императора, происходил приём в тронном зале Тюильри. Как всегда, зал был переполнен высокопоставленными сановниками, членами дипломатического корпуса, именитыми гостями. Император не торопясь обходил приглашённых, вступая со всеми в короткие, ничего не значащие вежливые беседы. День был столь жарким, и в зале было столь душно, что сановники и генералы, обливавшиеся потом в своих расшитых золотом тяжёлых мундирах, потихоньку стали расходиться. Именно в этот момент император подошёл к князю Куракину. Впрочем, и с ним разговор начался с банальных фраз, касавшихся боевых действий русской армии против турок. Наполеон произнёс нечто похожее на лекцию по стратегии, а потом, заговорив о неудачах русской армии, внезапно сказал, что они проистекают «не столько из-за ошибок ваших генералов, сколько из-за вашего правительства, которое забрало у них те войска, что были крайне необходимы, которое увело пять дивизий с берегов Дуная на берега Днепра. И зачем? — задал он риторический вопрос, а потом с жаром стал на него отвечать: — Чтобы вооружаться против меня, против вашего союзника …против меня, который никогда не хотел воевать с вами и не хочет этого делать и сейчас! …и всё это ради кого? Ради принца Ольденбургского? Ради нескольких контрабандистов?.. Вот из-за подобных людей вы и готовите войну со мной! Но знайте, что у меня есть 600 тыс. солдат, чтобы выставить против вас, у меня есть 400 тыс. в Испании, я знаю своё дело, и пока вы меня ещё ни разу не побили, и с Божьей помощью надеюсь, что не побьёте никогда!»

Наполеон говорил быстро, с порывом и энергией, осыпая оцепеневшего и что-то мямлящего посла потоком упрёков и угроз. Речь императора была эмоциональна, он иногда противоречил сам себе: «Я же не знал, до какой степени вам был важен этот Ольденбург, если бы я знал, я сделал бы по-другому. Но сейчас что делать? Возвратить вам его с моими таможенниками, иначе я не могу. Но вы же не захотите! …а в Польше я не дам вам ничего …нет, ничего!»[61]

Император не прекращал поток излияний целых три четверти часа, но под конец решил закончить свою речь, как и подобает на дипломатических приемах, на мажорной ноте: «Давайте объяснимся и не будем воевать». С этими словами он пожал руку Куракина и позволил ему, наконец, удалиться…

Александр Борисович, раскрасневшийся от жары и волнения, едва выйдя из тронного зала, заявил всем, что «у императора было очень жарко».

Свидетели этой сцены, послы европейских стран, присутствующие на приёме, тотчас в мельчайших деталях обрисовали произошедшее в рапортах своим дворам. Куракин также описал всё в подробном отчёте о разговоре, и потому, собственно говоря, длинная речь Наполеона сохранилась для истории, конечно, с небольшими вариациями от одного документа к другому. Несмотря на её оптимистическое завершение, все восприняли обращённую к Куракину тираду как декларацию, почти что как объявление войны. Собственно говоря, так оно и было. Начиная с этого времени правительства и армии обеих держав не сомневались: тревога на границе обернётся войной…