Одсун. Роман без границ - Алексей Николаевич Варламов

в это время бесцельно брожу по комнатам. В доме очень сыро, отопление отключено, Рюбецаль-Крконош опять съел что-то не то и продолжает бушевать, лупит по стеклам каплями дождя, и кажется, еще немного – и они не выдержат, разлетятся от этих ударов. Я смотрю на камин, большой, красивый, настоящий немецкий камин с лепниной и ковкой. Все-таки странно, что Иржи с Анной никогда его не зажигают. В Купавне у нас камина не было, только в самые последние годы бабушка поставила в большой комнате буржуйку, но это другое.

В конце концов, не убьют же они меня. Может, им просто в голову не приходило разжечь камин. И если я приучил поповскую семью к костру и посадил картошку, то почему же заодно не попробовать насадить культуру домашнего огня? Я распиливаю в сарае доски, приношу в дом и открываю задвижку. Она не сразу поддается, жалобно скрипит, будто ее отдирают по живому. Но вот все получилось, можно и поджигать. Поскольку камин давно не топился, а труба на крыше сырая, делать все надо очень аккуратно. Впрочем, это я умею: потихонечку, мелкими стружками, щепками, – и дым сперва идет в комнату, но некоторое время спустя появляется тяга и огонь разгорается.

Вот что значит сложили немцы! Восемьдесят лет прошло, и все равно заработало. Чудесное, уютное пламя! Воздух в комнате становится суше, теплее. И запах. Конечно, это не березовые, не дубовые дрова, но все равно живой, смолистый аромат. Большая гостиная вспоминает уютные судетские вечера, еще до одсуна, до Мюнхенского сговора, может быть, даже до независимой Чехословакии, когда обитателям этого дома в голову не могло прийти, как сложатся их судьбы. Судья тогда был нестарым человеком, а жена у него светилась от счастья, так что глазам было больно смотреть. Это был их дом, где скоро зазвучат детские голоса, и Фолькер вылезает из укрытия, одобрительно хмыкает, вместе со мной греется у огня.

Потрескиванье досок, угольки – мне нравится их ворошить и наблюдать за снопом искр. Зельда, высунув язык, бесстрашно смотрит на огонь, и пламя отражается в ее умных, верных глазах. Почему люди не могут жить в мире? Зачем им надо друг на друга нападать, изгонять, убивать? Откуда берется зло? Почему нельзя устроить жизнь так, чтобы у каждого народа, у каждого человека был свой дом, свой кусок земли и никто бы не зарился на соседний? Не врал, не хапал, не сочинял подлогов, не навязывал людям чужой язык? Почему мы не умеем договариваться? Что не так с человеческой породой и природой и что надо сделать, чтоб ее изменить? Какое всем послать вразумление?.. Я сушу кроссовки, протянув к огню голые пальцы ног, благодушествую, философствую и не сразу замечаю, как возле дома останавливается полицейская машина.

Ну вот, кажется, и всё. Разыскали. Приехали на дымок. Столько лет не дымила судейская изба, и на тебе. Похоже, я сам себя выдал, словно неосторожно разведший костер в лесу партизан.

Полицейских двое – бородатый парень и девушка. В форме выглядят несколько старше, а надень гражданское – впору плясать на дискотеке. Неужели офицерам полиции в Чехии разрешают носить бороду? Или это какое-то особое подразделение? И я не сразу соображаю, что за окном парочка, которую я нечаянно вспугнул в горах месяц тому назад. Вот они кто такие и чем занимаются в служебное время на казенной машине! Открывать им, не открывать? Узнают они меня или нет? И если узнают, мне будет от этого лучше, хуже? Во мне все замирает, кровь стучит в висках, прошибает холодным потом. Да, это тебе не словацкая таможня. Ребята серьезные. Куда они меня отправят, в Россию или на Украину? Скорей всего, отвезут в Чьерну-над-Тисой и передадут туда, откуда я прибыл. А в Чопе уже ждут не дождутся. Ласкаво просымо до службы бэзпэкы Украины, шановный пане В’ячеславе.

Надо было искать убежища у цыган. Туда полиция не сунется. Или убежать через заднюю дверь? Подняться на чердак к судье? Но что делать с камином? Я не могу оставить огонь. Это хуже, чем сдернуть с лампы абажур. Нет уж, парень, не будь крысой и жди.

Однако полицейские сразу же направляются к храму. Теоретически у меня есть время попытаться затушить пламя и убежать, но это значит, что гостиную заволочет дымом, да плюс еще придется выкидывать горящие доски в окно. Пока я обо всем размышляю, служба заканчивается, лягушка скрывается в траве, и парочка вместе с отцом Иржи заходит в дом. Парень, увидев меня, краснеет, девчонка, наоборот, подмигивает долгим изумрудным глазом, смеется и показывает большой палец, а я чувствую себя волком или, скорее, теленком, которого привели на Тушинский вещевой рынок, и он тоскливо смотрит на там и сям висящие шубы и дубленки.

У служивых лица милые и добрые, как на плакате, агитирующем молодежь служить в армии. Говорят что-то хорошее про камин, хвалят его, рассматривают, смеются, и отец Иржи смеется вместе с ними. Я не до конца понимаю их разговор, но кажется, это что-то про сирийских и афганских беженцев, не видал ли священник чего-либо подозрительного, не обращался ли к нему кто-нибудь из нелегальных мигрантов за помощью? Если заметите необычное, вот телефон, по которому можно позвонить. Похоже, обстоятельство, что я мало чем отличаюсь от тех, за кем они охотятся, их не сильно волнует. Либо отец Иржи сообщил относительно меня нечто, что полицию успокоило. Во всяком случае расстаются полицейские с хозяином вполне дружелюбно и мне говорят «до свидания» тоже очень вежливо.

Я уже открываю рот, чтобы в очередной раз нелицемерно поблагодарить своих чешских друзей за заботу и милосердие, но как только наряд уходит, выражение лица у священника меняется, а дальше происходит нечто неожиданное, невообразимое, не укладывающееся в моей голове. А вернее, то, что только что обдумывалось как один из вариантов моих собственных действий. Поп стремительно распахивает окна в гостиной, хватает щипцы, начинает вытаскивать из камина доски и яростно, с какой-то даже брезгливостью и отвращением бросать их на улицу, как неделю назад он выбрасывал из этой же комнаты весенние цветы. Несомненно, тут есть связь, однако с дровами ему справиться сложнее. Часть по пути падает на ковер, он чертыхается, поднимает горящие угли, обжигает руки, судья в ужасе прячется, его дочери плачут, Зельда беззвучно лает и носится по комнате, а я стою как соляной столп и не решаюсь священнику помочь.

Чешские войны

Был пятый час пополудни. Фолькер ехал мимо закрытых домов и магазинов