Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1 - Николай Любимов

«(Г о л о с: Скажите о Бухарине, о выступлениях Рыкова и Томского.) Из того, что я говорила о правом уклоне, вытекает и моя точка зрения на выступление Томского и выступление Рыкова. (Голос: Крайне недостаточно. Голос: Что из этого вытекает?)»

Без воли самодержца, по-видимому, не без основания подозревавшего Крупскую в сочувствии к «правым», которые были ей симпатичны уже одним тем, что они боролись со Сталиным, кто бы посмел перебивать жену Ленина?

Вскоре после кончины Аллилуевой ко мне на школьные каникулы приехала погостить моя мать. Она побывала у своей гимназической подруги Елизаветы Яковлевны Гартунг, жены известного окулиста Виктора Петровича Одинцова. Виктор Петрович дружил со своим соседом по квартире терапевтом Максимом Петровичем Кончаловским (оба жили на Большой Молчановке – дверь в дверь, в одном из первых московских кооперативных домов), и тот ему под страшным секретом рассказал: его вызвали на осмотр тела Аллилуевой; умерла она не своей смертью, кто-то выстрелил ей в спину, но он, Кончаловский, подписал то заключение, какое требовалось. Темный слух ходил по Москве, что это – Ворошилов, а Ворошилов был действительно верным псом Сталина. И очень уж «красный маршал» большим почетом был окружен потом. Одинцов под строжайшим секретом пересказал услышанное от Кончаловского жене, а жена под не менее строгим секретом рассказала о гибели «императрицы», как она ее называла, своей лучшей гимназической подруге.

«Дикость, подлость и невежество не уважает прошедшего, пресмыкаясь пред одним настоящим». «Уважение к минувшему – вот черта, отличающая образованность от дикости…»; «…неуважение к предкам есть первый признак дикости и безнравственности» – таковы заветы Пушкина. А заметка в «Правде» от 16 августа 1930 года требовала: «Надо закрыть кунсткамеру памятников старины…».

Когда я приехал в Москву, была уже снесена «для почину» Иверская часовня; был взорван почти весь Симонов монастырь, потому что именно там, видите ли, удобнее всего построить Дворец культуры для рабочих. Архитектор Алексей Викторович Щусев пытался помешать сносу монастыря, «…стройте в новых местах по-новому»[52], – взывал он к здравому смыслу, патриотическому и эстетическому чувству «высших правительственных кругов». Куда там! Взорвать – и больше никаких.

Летним утром 31-года я, сидя у себя за столом, вдруг почувствовал, как вся комната вздрогнула – раз и другой. Это взрывали храм Христа Спасителя. И потом на много лет растянулся шабаш разорения московских святынь, уничтожения московской красы, разрушения всероссийской славы. «Помешали» Иверские ворота на границе Красной площади. Комендант Кремля ночью, неожиданно, тайком разломал Чудов монастырь – пусть, мол, таперича ученые машут кулаками, когда одни обломки остались. Сломали церковь Параскевы Пятницы в Охотном ряду. Снесли красавицу церковь Успения Божьей Матери на Покровке. Анна Григорьевна Достоевская отметила в своих воспоминаниях: «Федор Михайлович чрезвычайно ценил архитектуру этой церкви и, бывая в Москве, непременно ехал на нее взглянуть». Снесли одну из самых древних московских церковок – во имя Гребневской Божьей Матери, на углу Лубянской площади и Мясницкой. Не пощадили и светской архитектуры. Смахнули палаты Василия Голицына в Охотном ряду. Разобрали почти всю Китайгородскую стену. Снесли Триумфальные ворота около Александровского вокзала. С Москвы брали пример республиканские, окружные, районные центры. За ними тянулись села. Мы, дескать, тоже не лаптем щи хлебаем.

Первый секретарь Московского комитета партии Лазарь Каганович замахнулся и на Василия Блаженного.

Архитектор Иван Владиславович Жолтовский рассказывал мне о том, что произошло на одном из совещаний по реконструкции Москвы.

Перед Кагановичем стоял на столе макет Красной площади. Каганович схватил за маковку Василия Блаженного и отодвинул его в сторону.

– Это мы уберем, и тогда откроется широкая дорога в Замоскворечье, – объявил он.

– Ну уж Блаженного ты, брат, оставь, – сказал Ворошилов и водворил Блаженного на прежнее место.

Ворошилов в те годы пользовался особым расположением Сталина (напоминаю, что по темным слухам, так и оставшимся непроверенными, – за то, что это он, без лести преданный, застрелил Аллилуеву), и его исторический жест спас творение Бармы и Постника. А вот Минина и Пожарского все-таки передвинули – так, что они стали незаметны на фоне Блаженного. Кому они мешали на прежнем месте, против Кремля? Москвичи объясняли передвижку памятника тем, что кто-то пустил стишок, вложенный в уста Минина, показывавшего на Кремль:

Скажи-ка, князь,Какая мразьВ стенах Кремлевских завелась?

«Благородные» традиции Кагановича с успехом продолжил сменивший его на посту секретаря МК Хрущев. Ему помешали уже и деревья, и он велел «вдарить» по Новинскому, Смоленскому и Зубовскому бульварам. Он было хотел вырубить и кольцо «А», но, как в случае с Блаженным, кто-то в последнюю минуту выхватил секиру из его поднятой руки, в которой он, как и во всем своем теле, ощущал беспрерывный свербеж.

В гуманитарных науках, в искусстве и литературе – разгул мракобесия.

В феврале-марте 31-го года в России гастролировал английский дирижер Альберт Коутс.

Возвращаясь после каникул в Москву, я зашел на перепутье в Калуге к нашей хорошей знакомой, калужской учительнице. У нее мне попался номер «Учительской газеты»[53], которая именовалась тогда «За коммунистическое просвещение». В этом номере статья некоего Л Лебединского была напечатана под тремя заголовками:

Реакционная вылазка в ВМПР

Ударить по обывательскому примиренчеству

к классовому врагу в музыке

С кем перекличка?

Лебединский сетует на то, что «произведения фашиста, мистика, помешавшегося на католицизме, белоэмигранта Стравинского – “желанные номера” в наших концертах…». Творчество Рахманинова он называет «непроходимо мещанским». И самые «Колокола» Эдгара По в переводе белоэмигранта Бальмонта представляются ему контрреволюционными. О чем звонят колокольчики?

Говорят они о том,Что за днями заблужденьяНаступает возрожденье.

Вдумайтесь, мол, читатели, на какое заблуждение и на какое возрождение намекают По и Бальмонт?

А уже в Москве 24 марта я прочел в «Литературной газете» статью Д. Житомирского по поводу гастролей Коутса – «О чем звонят колокола». Житомирского корчит, как гоголевскую ведьму, от «православного (?) свадебного ликования, которое переходит в мрачную мистическую оргию (?)».