Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1 - Николай Любимов

В конце 32-го года москвичам урезали нормы выдачи белого хле» ба. Это совпало со смертью второй жены Сталина – Надежды Сергеевны Аллилуевой. Московское простонародье ответило на совпадение частушкой:

Аллилуева умерла,Белый хлеб с собой взяла.Если Сталин женится,Черный хлеб отменится.

Летом 33-го года я шел по вечерней Москве. На одном углу лоснилась от жира торгсиновская витрина, на другом, левой рукой держа у груди ребенка, стояла с протянутой правой рукой средних лет украинка. Взгляд ее выражал последнее, немое отчаяние.

Месяц спустя я дожидался в Малоярославце поезда на Калугу. На привокзальной площади сидели и лежали украинцы. Просить подаяния они посылали детей. Ко мне подошли трое ребят мал мала меньше: девочка и два мальчика. Это были не дети – это были карлики со старческими, сморщенными, землистого цвета, личиками и с не по-детски тихим, ушедшим внутрь взглядом.

Я вспомнил рассказ артиста Юрия Михайловича Юрьева о гастролях театра Мейерхольда на юге… На станции поезда осаждает голодная Украина. Пассажиры бросают в окна куски хлеба, бутерброды. Женщины, мужчины, дети рвут друг у друга куски, давят друг друга, на одной станции кто-то полез за куском под колеса, и его перерезало. Игорь Ильинский и его жена почти все свои вещи, которые они везли с собой, продали и на вырученные деньги покупали в коммерческих магазинах еду голодающим.

Впоследствии, перечитывая «Дни» Шульгина, я нашел пророческие слова, не остановившие моего внимания при первом чтении, до коллективизации: «…если натравят на нас, панов… “свитки”, – мы погибнем в их руках, но и они, “свитки”, погубивши нас, скоро погибнут сами, ибо наше место займут новые “паны” – такие “паны из города”, от которых стон и смерть пойдут по всей черной, хлебородной, земляной земле…»

А тогда мне думалось так: «Пятилетка в четыре года, догнать – перегнать, Днепрострои, Магнитострои… Если по стране бродят вот такие малолетние лилипуты, то да будут прокляты все, вместе взятые, “строи”! Уж лучше бы мы были “отсталой” страной!..»

И еще я вспомнил рассказ того же Юрьева, летом 31-го года гастролировавшего с Малым театром по Сибири, об эшелонах раскулаченных… Зарешеченные окна вагонов, в окнах пещерные люди с ввалившимися глазами. Рты у них раскрыты. Чего-то они просят неслышно: то ли есть, то ли пить. Конвоиры выносят трупики детей, умерших в пути от кровавого поноса, от голода и от жажды.

И наконец я вспомнил, что летом 30-го года, выдержав экзамен в институт, я по дороге в Перемышль заехал на несколько дней к теткам в Новинку. На этой самой привокзальной площади мне посчастливилось сразу найти лошадку. Вез меня на телеге житель Малоярославца, еврей, занимавшийся извозным промыслом. Всю тридцативерстную дорогу мой словоохотливый возница занимал меня рассказами на одну тему: как он благоденствовал в Малоярославце до революции и при НЭПе и как его прижали теперь. Овес вздорожал. Налоги большие. Придется продавать лошадь. И чем тогда кормиться?..

Каждый свой рассказ о том, что сталось за один год с Малоярославцем и пригородными деревнями, он сопровождал библейски мудрым припевом, мягко выговаривая звук «ж»:

– Ну и жизнь! Ну и дожили!.. А будет еще хуже – это говору вам я, Соломон Ривкин!

…Мой переезд в Москву совпал с лютованием Лубянки. Театры, радио, газеты, журналы, докладчики на собраниях «выкорчевывали корни капитализма в сознании людей», как принято было тогда выражаться, а тем временем ОГПУ корчевало самих людей.

Еще в Перемышле я узнал из сентябрьских газет (1930) о расстреле без суда сорока восьми сотрудников Союзмяса, Союзрыбы, Союзплодовоща и Наркомторга. Москва говорила о том, что хватают направо и налево. В Ленинграде арестованы историки Платонов и Тарле. Тогда еще шла делодневная служба в московских часовнях, где можно было заказать молебен, панихиду, подать записку о здравии или упокоении. На Никольской было целых три часовни: две у самых Никольских ворот, на границе с Лубянской площадью, – во имя Владимирской Божьей Матери и во имя целителя Пантелеймона, и одна, ближе к Красной площади, – во имя святителя Николая. Я часто заходил туда.

Священники читают записки. Только и слышишь:

– Заключённого… Заключённого… Заключённого…

А у молящихся женщин – сестер, жен, матерей – трясутся плечи, по их впалым, белым щекам скупые катятся слезы. И чуть-чуть светлеют их лица, когда священник читает:

– «Просите, и дастся вам; ищите, и обрящете; толцыте, и отверзется вам».

– «Приидите ко Мне, вси труждающиися и обремененнии, и Аз упокою вы».

А немного погодя (ноябрь – декабрь 1930 года) – «процесс Промпартии», существовавшей лишь в мозгу гепеушной верхушки. Председатель специального присутствия Верховного суда – Вышинский, прокурор – Крыленко. Тем, кого посадили на скамью подсудимых, – Рамзину, Ларичеву, Федотову и другим – на следствии предложили: «Живота аль смерти? Примете на себя вину за развал промышленности, признаете себя вредителями – помилуем. Не признаете – казним». А чтобы они выбирали быстрее – «по мордам». И зажженные спички об их пальцы тушили, чтобы они особенно долго на раздумывали. Рамзинцы выбрали «живот».

Такой же торг шел в Лубянском застенке с великим множеством инженеров, техников, агрономов, над которыми открытых судов не устраивали. Эти люди были нужны Сталину и Лубянке и как козлы отпущения и как невольники – в отличие от «левых» и «правых», за которых примутся с особым рвением позже и которые нужны будут как козлы отпущения и как орудия самоистребления. Для рамзинцев были построены первые шарашки. Впоследствии Рамзин, досрочно освобожденный, удостоился Сталинской премии. Сконструированный им прямоточный котел получил название «котла Рамзина». Бывшего «вредителя» наградили орденом Ленина и орденом Трудового Красного знамени. Уже в царствование «нашего Никиты Сергеевича» я встретился со вдовой Рамзина. Она вспомнила свою беседу с одним из следователей незадолго до начала процесса. Следователь сказал ей, чтобы она не беспокоилась: жизнь ее мужу будет сохранена. Даже если она прочтет в газете, что его приговорили к расстрелу, и тогда пусть не падает духом: Леонид Константинович будет жить.

Дело Промышленной партии слушалось в Колонном зале Дома Союзов. Во время вечерних судебных заседаний мимо Дома Союзов стройными рядами шагали демонстранты с кровожаждущими лозунгами и декламировали хором:

– Смерть вредителям!

В начале декабря я шел по Кузнецкому мосту из студенческой столовой, помещавшейся там, где теперь Школа-студия Художественного театра, на Маросейку (улица Богдана Хмельницкого), в институт (занимались мы вечерами). Тогда «Вечернюю Москву» продавали на улицах мальчишки и выкрикивали сенсационные новости, сообщаемые в сегодняшнем номере.