Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1 - Николай Любимов

– Благодарю вас. Великолепно. Я – штатный контрреволюционер с хорошим окладом.

В советской литературе разбой начался, как только она народилась. Но в 20-х годах вооруженным кистенями разбойникам, орудовавшим сперва в журнале «На посту», а потом – в «На литературном посту» давали отпор Троцкий, Воронений, Полонский. Когда же Троцкий пал, а Воронского изгнали из «Красной нови», они обнаглели. Атаманы Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП) находились под незримой защитой заместителя председателя ОГПУ Ягоды. (Ягода был женат на сестре генерального секретаря РАПП Авербаха.) Была у них заручка и в МК и в ЦК. Подобно тому, как в науке ретивые подхалимы вроде юриста Коровина трещали со всех трибун, что аполитичность – оборотная сторона вредительства, так рапповцы, приставив нож к горлу писателей, спрашивали: «Ты хто: союзник али враг?» Первыми удостоились чести попасть в «союзники» Леонид Леонов – после «Соти», Мариэтта Шагинян – после «Гидроцентрали», Михаил Слонимский – после «Фомы Клешнева». Любопытен я знать: много ли теперь найдется охотников читать эти патенты на звание «союзника»?

Рапповцы перетянули к себе считанные единицы. Иные из вступивших в РАПП продолжали держаться особняком (Багрицкий, Артем Веселый). На кого бы им опереться? Наконец они додумались и объявили «призыв ударников в литературу». Вот это уж было самое настоящее вредительство, только не преднамеренное. Рабочих отрывали от дела, заставляли писать, писали за них.

Из призыва, как и следовало ожидать, ничего не вышло. Рабочие по щучьему веленью, по рапповскому хотенью в писателей не преобразились. Но те, кого удалось соблазнить, заболели одной из самых тяжелых душевных болезней: рапповцы сделали из них навек несчастных графоманов.

В конце 31-го года рапповцы добились устранения последнего из опасных своих врагов.

Каганович вызвал к себе Вячеслава Павловича Полонского и объявил, что он больше не редактор «Нового мира».

Полонский напечатал в «Новом мире» целый массив из «Жизни Клима Самгина», «Море», «Жестокость», «Капитана Коняева», «Живую воду», «В грозу» Сергеева-Ценского, «Восемнадцатый год» и первую книгу «Петра Первого» Алексея Толстого, «Кащееву цепь» и «Журавлиную родину» Пришвина, главы из «России, кровью умытой» Артема Веселого, «М. П. Синягина» Зощенко, пьесу Бабеля «Закат», «Елень» Соколова-Микитова, «Лейтенанта Шмидта», отрывки из поэмы «Девятьсот пятый год» и лирику Пастернака, стихи Есенина, Маяковского, Багрицкого, Мандельштама, Павла Васильева.

Я не собираюсь умалять то хорошее, что сделал для русского общества Твардовский как редактор «Нового мира». Я навсегда останусь ему благодарен за то, что он напечатал рассказы Солженицына, повести Василя Быкова, «Из жизни Федора Кузькина» Можаева, «Вологодскую свадьбу» и «Угощаю рябиной» Александра Яшина, рассказы Шукшина.

Но Полонский отличался вкусовой широтой, и в этом его огромное преимущество перед Твардовским. Петербуржец, еврей, Полонский залюбовался выплывающей из сказочного тумана клычковской деревенской Русью и напечатал роман Клычкова «Чертухинский балакирь». Для Полонского не существовало излюбленных тем, как не существовало литературного кумовства. Он рассуждал так: «Вещь талантливая. Скорей давай сюда! А кто ты – лефовец Кирсанов, конструктивист Сельвинский, крестьянский поэт Иван Приблудный – это мне безразлично. Вещь плохая. Ну и катись колбаской по Малой Спасской». И лишь в редких случаях он отказывался что-либо печатать скрепя сердце, против своей редакторской совести. Так он поступал в тех случаях, когда видел для себя как для редактора опасность смертельную. Он вернул Пильняку «Красное дерево», отсоветовал Алексею Толстому писать «Девятнадцатый год» – видимо, руководствуясь мудрым правилом его тезки и однофамильца:

Итак, о том, что близко,Мы лучше умолчим.

И все-таки Полонский был смел, порой отчаянно смел. В 26-м году он напечатал «Повесть непогашенной луны» Бориса Пильняка. Пильняк за двадцать девять лет до «разоблачения культа личности» выжег на низком лбу Сталина клеймо убийцы.

Критик Дмитрий Александрович Горбов, впоследствии разошедшийся с Полонским, вспоминал, что Полонский не навязывал авторам своих мнений.

– Ну вот тут я с вами не согласен, – говорил он, показывая Горбову то или иное место в его статье. – Вы на этом настаиваете? Что ж, Горбов за себя отвечает… В печать!

Полонский вынужден был лавировать, иначе он вылетел бы из «Нового мира» гораздо раньше. Год от году сильней давили на него сверху. На него накидывались газеты и журналы, предъявлявшие ему политические обвинения. Развернет Полонский очередной номер «Литературной газеты», а в нем статья Осипа Бескина с доносительским подзаголовком: «Кулацкий писатель и его правозаступник Полонский». Опять надо отругиваться!..

И Полонский отругнулся. Третий раздел своих «Заметок журналиста», напечатанных в первом номере «Нового мира» за 30-й год, он озаглавил: «Осип Бескин и его учитель Булгарин». В этом разделе Полонский отхлестал Бескина по щекам: «…Бескин вместо критики… избрал самый легкий, но и самый низкий путь: политической инсинуации… Это тот прием, законодателем которого был небезызвестный Фаддей Булгарин», «…с Бескиным я не буду спорить, – заключает раздел, посвященный своему противнику, Полонский. – Ибо то, что он написал – не статья. Это даже не фельетон. Это – клеветой».

Но клеветонисты не унимались.

Полонский шел на уступки, бросал в пучину часть своих прав, для виду, нехотя, сквозь зубы цедил покаянные слова, «признавался в ошибках». И все же основную свою линию он гнул. Уже в предпоследней книге «Нового мира», на которой стоит подпись отв. редактора В. П. Полонского (это была десятая книга за 1931 год), Полонский напечатал рассказ Бабеля «Гапа Гужва» с подзаголовком: «Первая глава из книги “Великая Криница”», – по-видимому, так и не написанной (рассказ не вошел потом ни в один из прижизненных и посмертных сборников автора «Конармии»). К сожалению, рассказ противный. От него, как и от некоторых других вещей Бабеля, воняет спермой и бабьим потом. Но до ужаса ярка в рассказе великокриницкая Мессалина – Гапа. Она так объясняет грозному уполномоченному «рика» по коллективизации, почему она выписалась из колхоза:

«– …А кажуть добрые люди, – произнесла она звучным, низким голосом, – кажуть, что в колгоспе весь народ под одним одеялом спать будет…

Глаза ее смеялись в неподвижном лице.

– …А я этому противница, гуртом спать, мы по двох любим, и горилку, батькови нашему чорт, любим…»

И уже во втором часу ночи является она к уполномоченному только для того, чтобы задать ему вопрос: