Лёха - Николай Берг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А ты еще раз подумай, паря. Подумай. Смотри, мы сейчас вон там в подлесок войдем — давай там — ты мне винтовку отдай, и немцев мы того, а? Ты мне просто ее дай, сам ничего не делай. Я один управлюсь.
Я опешил и перепугался до полусмерти. Он это так громко сказал, что пожалуй немцы услышали. Еще подумают чего. Обернулся — нет, не смотрят, не поняли что ли… Все равно страшно
— Пасть свою закрой, гадина! — зашипел я на него — Пан офицер русский разумеет! Хочешь, чтоб они тебя прямо сейчас пристрелили?
— Да не боись, они не слышат, точно говорю. Ну, решай, парень. Стрелять не станем, чтоб твоих сельчан не тревожить. Заколю их, и — айда в лес.
— А там? — само оно как‑то у меня вырвалось. Я аж рот ладонью прикрыл, как в детстве, когда ляпнешь чего, что не надо.
— А там — к нашим. Дойдем и воевать с немцами станем. Победим их и вернешься в село героем. И девка то точно не откажет такому жениху.
— Да счас. Победим. Ты видел их? Они ж прут на танках, Европа — вспомнил я любимое словечко старосты — Победим мы их, как же.
— Победим, парень. Обязательно победим. Я это тебе не так говорю. Я ЗНАЮ.
Так он это сказал, что меня пробрало, а ну и впрямь так? Но все же я взял в руки, встряхнул головой. Конечно, коли виселица впереди, и не такое скажешь. Но все же…
— Давай, парень. Сейчас, или уже все, считай пропал ты навсегда для наших.
Снова испарина у меня вышла, лоб утер ладонью. Оглянулся — немцы совсем какие‑то размяклые идут… а что если…? Этот. Землемер который, уже и идти вроде не может. И второй не лучше — ну да, вон рука перебинтована и кровь на повязке. Не вояки. А потом? Идти лесами, потом опять война… а если убьют? А как же свое хозяйство? А Марьяна? Свадьба? А и просто уйду — дождется ли? И родня ее что скажет? Да и моя тоже? И вообще — тут и сыто и спокойно. И паек обещали. И после войны — землю дадут. И свобода, делай что хочешь! А наши… наши… ну, то есть красные — не придут. Нет. Не победить немцев — это же такая силища! Нет. Никак не победить. Невозможно. А этот — просто жить хочет. Вот и заговаривает зубы.
— Паш–ш-шел, сука! — злобно выплюнул я — Иди, тебя веревка заждалась, комуняцкое отродье!
— Ну, как знаешь. Жалко, конечно. Ну да, что уж тут — как‑то искренне и грустно ответил тот и зашагал молча.
Вот и гайок, тенечек хоть, а то напекло… или от разговора так вспотел, прямо и не знаю. Выдохнул, отерся. И вдруг сбоку услышал какое‑то шипение, словно большая кошка шипит. Попросту повернулся глянуть, да так и обмер. Чуть штаны не обмочил сразу. Аж подумал — не сон ли поганый?
Стоял в считанных метрах от дороги какой‑то азиатский азиат, в немецком накидке пятнистом, и целил в меня с пулемета. Я как эту воронку на себя увидел, так и словно замерз совсем — так оно мне близко показалось. Боженька милостивый, Богородица и все заступники, что же это такое, за что? И перед глазами — как Остап тех красных шьет, а они валятся как скошенная трава и из них ошметья летят кровавые! И ведь им меня же так полетит! Из моего тела! Живого, теплого, хорошего такого, самого лучшего!
А тут еще за спиной этот гад, спокойно так кажет:
— А ну‑ка, парень., дай‑ка мне винтовку…
Винтовка! У меня же винтовка есть! И даже две…
То‑то и оно, что две. Так бы одну нес получше, а теперь — обе на плечах и как с ними? Сбросить одну — так этот, за спиной ухватит. А так — со своей несподручно… И вообще — он же прямо в меня целит! Так и убьет если что! На немцев и не смотрит, как не видит. Немцы! Вот! Они же сейчас его и прихлопнут — у них и винтовка и на пузе у офицера пистолет! Ага, вот, он полез в кабур, сейчас.. ну, скорее же, ну! Я взмок весь, молясь, чтобы скорее немецкий выстрел убрал от меня эту холодящую внутренности воронку пулеметного дула. Скорее же, скорее — у меня поднимался волной уже не страх, а какой‑то ужас — не успеет же!
И тут немец наконец достал пистолет, вытянул руку… Азиат словно не замечал ничего, скалился, целясь в меня. Сейчас, уже… Я облегченно улыбнулся — успеет!
— Ты есть оглох, Стецько? А ну, шнелль, подай товарищу красноармейцу его винтовку цурюк!
Если б меня обухом приложили, наверное и то не так было бы. Звон в голове возник какой‑то. Ноги ватные стали, руки чужие. Я поворотился к немцу и сначала увидел дырку пистолетного дула — мне в лоб. Или в живот? Не понять, во всего меня этот ствол нацелен, вот сколько меня есть — так и нацелен вовсюду. Потом еще и штык. И этих. Немцев…
— Что, Стецько? Тебе есть шанс дали. Теперь все, аллес гейт форбай, поздно — усмехнулся мне офицер. Говорил он вроде по–русски, вполне себе четко… А как и не по–русски… Да и лицо… и вообще все… Господи Боже мой, что это? Это значит, они.. они не… не немцы? Не немцы, а… наши? Или немцы?
С плеч у меня сняли винтовки, а я даже пошевелиться не смог, болтался как соломенная лялька. Приказали идти, да только я даже и не понял — меня толкнули чуть, а потом просто потащили под руки куда‑то в гай. Как хмельного прямо. Словно во сне что ли. В голове звенело, мутило и перед глазами все плыло. Я не сопротивлялся, когда на какой‑то полянке у болота с меня сняли ремень, сидор и китель, посадили на мох, связав за спиной руки. Сидел и смотрел широко открытыми глазами на этих четверых, как они тут же развязали мешок, что нес краснорамеец, и пока тот караулил меня, жадно ели.
Потом они как‑то разом обернулись ко мне и красноармеец, дав винтовку землемеру, взамен забрав ту, на которой был немецкий штык, подошел ко мне.
— Говорить будешь? — тихо спросил он. Спокойно спросил, не зло. Но в глазах у него лилось такое, что я вдруг понял — все. Вот оно — все. Конец мне пришел. Сейчас. Прямо сейчас. Здесь.
— Т–товарищ… товарищ красноармеец! Пожалуйста! Христом Богом молю! Что угодно отдам! Не убивайте! Я… я все скажу! Умоляю! Я же наш! Я же все! Я за наших! Я же хотел в комсомол идти! Пощадите! Всеми святыми заклинаю! У меня мамушка…. Товарищ красноармеец! Не губите! Навеки вам должен стану! Только не убивайте!
— Отвечай — каким‑то шелестом, как мерзлые листья в заморозок шуршат, сказал красноармеец.
Я всхлипнул, и затряс головой. Перед глазами все плыло и все чувства ушли — осталось одно, огромное, на все меня, желание жить. Временами мне казалось, что я брежу, что это сон, перед глазами мерещились какие‑то лица, то Марьяны, то матушки, то вдруг они превратились в лицо той молодой жидовки что просила пощадить её братика, то в лицо Остапа, когда ему было пять лет… Потом снова наплывал какой‑то туман, из которого проступало лицо немецкого офицера, безучастно задававшего вопросы.
Боец Семёнов
Вопрос, что делать с пленным встал во весь рост сразу же. Руки чесались сквозануть штыком этому парню дыру в груди и сбросить его в так удачно подвернувшееся болото. Очень чесались. Но перемолвившись с Середой и переглянувшись с Жанаевым (у которого руки, судя по всему, чесались не меньше, вот у Середы, пожалуй, руки не чесались, одна была ранена и потому чес был только в другой руке), решил про себя Семёнов немного обождать.
'Оно, конечно, ежели — однако, все‑таки!» - как значительно говорила его бабушка. Набрали гостям–немцам селяне мешок тяжелый — пуда под два еды, ну полтора всяко. Тащить такое на своем горбу было тяжко, все внимание на переноску уходило, а пойманный самооборонец был молод, здоров, сыт. Правда и следить за ним, подлецом, надо будет вдвое бдительнее, ни малейшей веры к его словам Семёнов не испытывал. Предал раз — продаст и два–с.
В конце концов разделить харчи на четверых — не так много и получится. Хуже другое, и тут кроме этого гада никто помочь не мог, потому что не понимал Семёнов где же они в результате всех своих приключений находятся. Нет, где восток- север было понятно, но вот куда лучше двигать, где пройти можно, а где засада на засаде будет и крейсирующие по дорогам патрули фельджандармов, понять никак не получится. А расспрашивать местных жителей поймав какую‑нибудь бабку на лесной тропинке… Отлично понимал бестолковость этого занятия. Вот спросишь:
— Бабушка, что за деревня?
А та в ответ:
— Высокие Кручи, милок.
— А что за речка?
— Гнилуха, милок.
— А куда вот эта дорога ведет?
— На Николаевку, она верст через пять, милок.
— А вот эта?
— На Новогеоргиевск, он верст за шесть, милок.
И попробуй решить без карты, где это? А места вполне культурные даже. И пока не поймешь, где это что находится, да по лесам шарясь — так и будешь бесполезно круги нарезать, только обуви убыток, да телу усталость. И ведь еще и понять надо, где дорога подходит больше, а где опасностей меньше. Но на вдумчивые расспросы время надо, чтобы еще и проверить можно было, верно ли рассказано. А времени‑то и нету. От села этого гнусного надо ноги уносить подальше. А уже темнеет, скоро ночь наступит.
В общем, как ни кинь — всюду клин. Да к тому же трезво оценивал боец ситуацию — из всей компании только этот сукин сын Гогун был здоровый и сытый. Сам Семёнов видел одним глазом, да и тело болело, после того, как Гогуны его сапогами отпинали, Середа был весь на азарте пока, но скоро обратка пойдет, сникнет, а рука у него видать пострадала — через повязку пробило, нехорошо. Лёха совсем скис, ползет как вареный, в обмороки вишь падать натеял, новая радость. Ну, и бурят, вроде как и молодцом держится, а все ж таки враскоряку ходит, ошпарился и не до конца зажило еще. Все хороши, один Гогун как пряник. И потому может и удрать быстро и заорать громко и привести куда не надо.