Лёха - Николай Берг

Выдернули его из подвала быстро и резко, как морковку с грядки. Толком не понял, что произошло, но по дороге один из конвоиров просветил жестко и зло:

— Запитають німці — ти бандит — говори, що бандит. Почнеш відпиратися — нарікай на себе.

Час от часу не легче, еще и немцы какие‑то на голову свалились. После сидения в темном подвале глаз (второй заплыл тугой отечной подушкой) не сразу привык к свету, хотя свет был весьма убогим — вечерело уже изрядно. Но и садящееся солнышко не давало толком присмотреться к этим самым немцам. Проморгался, разглядел только один характерный силуэт (вот, запомнил мудреное городское слово!) в окружении местных жителей. И немец, и кое‑кто из местных были с винтовками. Солнце слепило, потому на всякий случай боец стал смотреть себе под ноги, стараясь как можно быстрее придти в норму. Один глаз остался рабочий. Беречь его надо. Если тут прилюдно не кончат, то, может быть, может быть и удастся удрать. Беда в том, что опять его ободрали как липку — даже ботинки отняли, а пилотку он и сам потерял где‑то. Гол, как сокол. Стоял, слушал, понимал через пятое на десятое, но так как тематика была понятна насквозь, то сообразил, что местные над городским неумелым немцем потешаются, но самым вежливым тоном.

Понятно, немец по–человечески не разумеет, на то он и немой, немец‑то, это хорошо, опять же хорошо, что Фриц не умеет толком с оружием обращаться, это просто замечательно, только б остаться с этим немцем с глазу на глаз ненадолго, благо руки не связали. Только б здесь не кончили, только б повели из деревни. От волнения аж ладони зачесались. Такого тюфяка облапошить можно! Только бы не здесь!

Главное не выдать свою радость, уже вроде как с жизнью попрощался. А опять везет. Интересно, сколько немцев — то? Если только этот один — то есть надежда. Видно его было плохо, самооборонцы заслоняли, и солнышко засвечивало, ан слышно было, что простое дело — штык примкнуть, этот дурак заграничный толком делать не умеет. И по словечкам глядевших на это сблизи вооруженных селян получалось — да, тыловая ерунда этот немец, а не конвоир. Только бы один он был!

Тут же Семёнова охолонуло — краем глаза увидел второго, явно немца — картинка прямо, сапоги длинными бликами сверкают. Надраены как зеркало, осанка прусская, словно этот статный фриц аршин проглотил, этот — да, этот ловкий сволочь. А голос немного на знакомый смахивает, чуток похоже на Середу, только тут другой голос все же и слова какие‑то странные — видать немец по–русски говорить пытается. А нет, не то, не как у Середы, у того бархатный такой тембр был, а тут вроде и то ж, а железячный какой‑то оттенок, словно прилязгивает, когда говорит и картавый он. Эх, Середа, Середа, бредут небось ребята сами по себя, надеяться можно, что приказ сполнили, а то бы сунулись бы дуром и положили бы их зазря. А он, Семёнов, не в соломе найден, он еще побарахтается…

А рука у немца этого бравого тоже раненая, как у Середы. И тут сердце у бойца ухнуло в пятки и морозец по коже пробежал. Второй немец, волоча с собой винтовку с примкнутым штыком, побрел куда‑то, сутулясь и приволакивая ноги, и этот немец был точно Лёхой. И бантик на раненой руке у второго — сам же его боец и завязывал и морда хоть и надменная, а ведь это точно Середа! Оба двое тут и еще шмотками немецкими разжились где‑то! Дураки набитые, их же расколют ушлые местные мужики в момент! И хана! И несмотря на озноб от страха уже не за себя, а за этих городских дурней, в жар Семёнова бросило.

Уже небось заподозрили деревенские двух ряженых и яму для них выкопали. Сапоги‑то у Середы такие панские, что куда там! За одни сапоги убьют! Семёнов напрягся, прикидывая, чем помочь сможет, когда конец придет. Ждал с натугой, стараясь не выдать свою полную боевую готовность. Но все шло мирно и спокойно и Лёха обратно вернулся и Середа гарцевал, словно гусар какой.

На старавшегося выглядеть ветошью бойца, наконец, обратили внимание и Середа — ну точно это он — строго спросил у пленника — бандит ли он и стрелял ли в немцев. Самым хмурым своим тоном боец подтвердил все, что спрашивали — тем более, что стоящий рядом самооборонщик, тот, что старшина — сверхсрочник, порекомендовал ему согласиться, если прикладом по горбу не желает. Вот вроде и умный селянин — а дурак, да зачем прикладом, Семёнову пришлось радость свою давить, чтоб хмуро буркнуть, а не завопить от восторга!

Обрадовался зато Середа и радовался совершенно откровенно. И его эта радость заставила улыбаться стоящих вокруг деревенских, словно волна прошла. И у Семёнова душа запела, тихонько, тоненько, шепотом, потому как ужасался он наглости артиллериста и его выходкам, но и радовался тому, как лихо, точно и гладко все у товарища получается. Такое же чувство было у Семёнова, когда приехавший с города в их деревню молодой учитель взялся на коньках по первому льду ездить. К учителю боец относился с уважением и благодарностью, тот учил читать и писать не только детишек, но и взрослых, «ликбез» это называлось и был человеком душевным. И когда он летел по трещащему и гнущемуся под ним речному льду, летел легко и так, что казалось — любой может точно так же, Семёнов и радовался за него и гордился им и боялся, как бы не провалился смельчак, течение у речки быстрое, не ровен час провалится — и помочь не успеют. Вот и артиллерист так же легко и непринужденно выделывался перед толпой зрителей и был так убедителен, что видел Семёнов — верят ему, за немцев принимают. А Середа тем временем морочил головы неглупым селянам так, словно цирковой фокусник.

И тонкий намек на то, что в зависимости от его рапорта в деревне могут разместить войсковые пекарни, что очень по военному времени полезно было б, а могут просто забрать отсюда всю воду, что крестьянам будет той еще бедой и предложение КУПИТЬ еду, ЗА ДЕНЬГИ купить и написание расписки и оформление еще каких‑то бумажек — все это было самым естественным образом подано.

Середа уверенно водил своих собеседников за нос, не давая им никаких поводов к сомнениям. Как дрессированные собачки в виденном как‑то раз во время действительной военной службы цирковом представлении, бандитствующие селяне шли, куда их артиллерист вел. И мало того, они свято в этот момент были уверены в том, что это они облапошивают немца, явно глуповатого и не понимающего, что ему вместо реального какого‑то бандита всучивают обыкновенного дезертира–окруженца, который никак этим утром стрелять по немцам не мог, потому как сидел в погребе и что под этим соусом выцыганили у простофили расписку, по которой еще и награду получат, и вместо убыточной отдачи воды поставят в деревню пекарни и подвоз муки, соли и прочего, что на самогонку обменять будет проще пареной репы и харчи отдадут за дефицитнейшие по нынешним временам спички и так далее и так далее, вплоть до доверяния на хранение аж двух велосипедов, что селяне тоже оценили. Они сейчас явно гордились собой и обменивались украдкой такими взглядами, что впору бы было посмеяться над ними, ан Семёнову ржать было нельзя. Все на ниточке висит, одна ошибка — и конец всем троим.

Страшно стало до ужаса, когда вдруг Лёха в обморок упал. Стоял, стоял, да и рухнул столбиком. Но и тут хитрый хохол все обернул лучшим образом, назвав Лёху ни мало ни много, а самим землемером! Да кто ж в деревне землемера попробует обидеть?! Покажите такого дурака!

И под этим предлогом Середа добыл тулуп — а вот Семёнову за лошадку тулуп не дали, только картошку, будь она неладна. Как мог, боец старался подыгрывать, до конца не веря своему счастью. Но все шло гладко, аж дух захватывало. Уже Семёнов с трудом себя сдерживал, чтобы не кинуться с радостью поперед «батьки» и его самооборонцев напяливать на себя сделанный на манер громадного «сидора» мешок с харчами, как чертов неугомонный Середа отмочил еще одну штуку под занавес, словно бы невзначай потребовав у селян оружие задержанного бандита. Семёнову‑то главное было бы убраться поживее, черт с ними, с ботинками и пистолетом, дело наживное, но хохол имел другое мнение.

Непонятно было — то ли артиллериста обуяла преславутая хохляцкая жадность, то ли здравый смысл, говорящий о том, что боеприпасов просто нет почти совсем от слова вовсе, то ли игра тоньше гораздо идет и не может уйти Середа не хлопнув дверью, желательно по морде этим селянам, то ли кураж одолел — этого Семёнов сказать не мог, только у него в голове вихрем проносились мысли самого разного вида, от «ой дурак, завалит же все, а так хорошо шло!» до «вот же чертяка лихой, а ведь выгорит дело‑то!», причем не одна за другой, а вперемежку.

Селян точно та самая жадность подвела — притащили они вместо пистолета такую зачучканную берданку, что чуть ли даже не кремневую. Понятно, хотели вместе с эрзац–бандитом отдать и эрзац–оружие, у Семёнова тоже это словечко прочно прописалось, много раз про немецкие эрзацы Уланов покойный рассказывал — табак из дубовых листьев, маргарин из глины и повидло из болотной тины… Видать и тут кто‑то знавший немцев по Империалистической оказался и подумал, что сойдет. Всей душой болевший за Середу боец даже как‑то и сам обиделся, ну, уж больно наглядный обман получался. И артиллерист не подкачал, он так оскорбился этим наглым надувательством, что хоть кино с него снимай! Ах, как искренне и картинно обиделся артиллерист! Мало молнии глазами не метал и дым носом не шел! И когда он спросил у пленника — его ли это фузея — Семёнов не то, что готов был подыграть, он и сам за себя оскорбился, что вместо пистолета такую хреновину притащили! И с радостью и с злорадством прямо так немцу грозному и сказал.