Цепной щенок. Вирус «G». Самолет над квадратным озером - Александр Бородыня

Маруся выматерилась, иногда она умела сделать это с особым чувством, и ударом кулака открыла дверь в назначенную путевкой каюту.

— Мило! — сказал Олесь тоже с чувством. — Знаешь, я всегда мечтал спать за занавеской.

Спальные места были прикрыты желтыми узкими занавесками.

Под круглым окошком каюты очень близко билась холодная вода. На столе горела маленькая настольная лампа.

— Уют и комфорт! Главное — это уют и комфорт! — Не снимая верхней одежды, Олесь присел к столу, выключил лампочку и стал смотреть на дрожащую в иллюминаторе воду. — Нет! — с некоторым интервалом заключил он. — Все-таки главное — это романтика.

Волна, облизывающая иллюминатор, походила на стеклянную птицу. Птица взмахивала лениво то одним крылом, то другим, и это завораживало немножко.

— Надеюсь, мы одни здесь будем жить? — Маруся, отжав концы шарфа, размотала и сбросила его, потом избавилась от своей куртки. — Тесно здесь.

— Четыре места!

— Ты думаешь?

— Я сосчитал.

— Думаешь, еще кто-то придет?

И тут Олесь вспомнил, что же зацепило его там, в гостинице, вспомнил свой неожиданный, глупый страх перед закрытой дверью номера. Ключ в замке проворачивался, Маруся ругалась, а он отчетливо слышал за дверью какой-то шорох, возню. Когда они наконец вошли, окно оказалось приоткрыто, в комнате холод, и никого. Ночью Маруся заснула, а он потянулся за своим блокнотом и вдруг увидел белую нитку. Длинную шелковую эту нитку Олесь долго наматывал на палец. Кто-то был в их номере, кто-то шарил в их вещах, но зачем? Кто?

— Нет, думаю, никто не придет! — сказал он, пытаясь выбросить из головы неприятное бессмысленное воспоминание. — Судно полупустое.

Ему было немножко не по себе, он смотрел на море. Стеклянная птица опять ударила крылом, но на этот раз к иллюминатору снаружи оказался приклеен цветной печатный листок. Маруся заперла дверь и скинула туфельки. Носки тоже пришлось отжимать. В дверь постучали. Тут же постучали еще раз — настойчивее.

— Вот и вся романтика. — Маруся повернула ключ. — Ты был прав, четыре места.

Непроизвольно Маруся сделала босыми ногами реверанс, чуть не свалившись на теплый ковровый линолеум. Появившиеся в дверях две тетки неприятно поразили ее воображение. Тетки были сорокалетние, накрашенные, одна из теток была объемна, как огромный темный мяч, другая, в противовес, — жердеобразно тоща, в остальном тетки были совершенно одинаковы.

— Добрый день! — бодрым голосом сказала жердеобразная тетка.

— Здравствуйте, — отозвался Олесь, припадая лицом к иллюминатору.

К стеклу снаружи прилепился фрагмент цветного журнала.

Крупными красными буквами было написано:

ПАСХА ХРИСТОВА 12/25 АПРЕЛЯ.

ВХОД ГОСПОДЕНЬ В ИЕРУСАЛИМ 5/18 АПРЕЛЯ ВОСКРЕСЕНИЕ.

3

Наконец он снял с себя этот тяжелый кожаный плащ и повесил его на крючок. Он достал из многочисленных карманов плаща книги и авторучки, вытащил блокнот, он принципиально не пользовался сумкой, а все свое носил на груди и на животе, вынул бутылку коньяка, початую на треть, и к ней две алюминиевые стопочки. Разместил все хозяйство на столе, на той части стола, что не была еще оккупирована тетками.

— За знакомство?

Тощую тетку звали Тамара Васильевна, она от коньяка отказалась и вообще через несколько минут, разобрав чемоданы, ушла в душ, но толстая Виолетта Григорьевна охотно наравне с Марусей хлопнула стопочку и тотчас сделалась неприятно словоохотлива. Олесь коньяка пить не стал, только налил дамам.

— А вы отсюда, местная? — втискиваясь в паузу, спросила Маруся. Коньяк возымел на нее действие горячительного. Щеки чуть окрасились так, будто их тронуло или морозом, или румянами. Она закинула левую голую ступню себе на‘правое колено и массировала, растирала ее ладонями. — Выговор у вас что-то не московский какой-то.

— С Беломорья мы, — сказала тетка. — Но не совсем отсюда.

«Воскресение Христово, — почему-то подумал Олесь. — Откуда это? Пасха Христова… Летом… Сейчас у нас осень… Тоже, наверное, есть какие-то праздники, просто мы не знаем. Нужно, нужно… — Ему даже думать было лениво, на все накладывалось усыпляющее ворчание двигателей, каюту покачивало, как и всю „Казань“. — Нужно знать свои праздники, а то совсем с ума сойдешь».

— А у вас тут симпатично… Я бы здесь пожила бы годик. У вас тут воздух такой чистый, такой он морской, ледяной, он у вас тут — как водка из холодильника, — заставляя тетку на время умолкнуть, завела Маруся снова голосом полной идиотки. — Глотнешь — и в кайф!.. У вас тут…

— У нас где? — поморщилась толстая Виолетта Григорьевна.

Олесь представил себе водку из холодильника, и горло его перехватило легким спазмом.

— Здесь, на море, — сказала Маруся. — Я вообще-то не поняла, какой вам смысл в поездке? Если уж ехать, то куда-нибудь в другой регион. Вот, без обид, объясните мне, зачем же, ведь дорого?

— У Тамары Васильевны муж на Соловках погиб, — сказала тетка. — Молодой совсем.

— Отец, наверное? — поправил ее поэт.

— Нет, муж. В семьдесят втором году раскопал на острове что-то… объявили несчастный случай. Ну какой тут случай, понятно: не копай, где не просят. Иначе как с группой на остров не попасть, вот она и собралась. А я уж за компанию с подружкой.

— Воздух! Все-таки воздух у вас фантастический… — попыталась прервать неприятную тему Маруся. — Дышишь как нигде!

— Ну если воздух, то конечно. — Виолетта Григорьевна комфортно расплывалась на своей нижней полке. — В общем-то верно, девушка, верно, воздух у нас тут симпатичный… — Теперь ее было просто невозможно остановить, не получалось вставить ни одного звука; она рассказала о быте рыбачьего поселка, из которого была родом, потом о беглых зеках, построивших себе где-то в тайге собственный лагерь и через несколько лет, наловив охранников, заключивших их за колючую проволоку пожизненно. Тем зекам не нужна была свобода, они хотели только воплощенной справедливости. — А проволока даже под током, представь себе, — Виолетта Григорьевна ткнула Олеся кулаком в плечо. — Ветряк поставили, динамку запустили. Так товарищ полковник и умер на колючке, не выдержал несвободы, хотя они его и кормили, говорят, и полушубок выделили… — Олесь, потирая плечо, разглядывал большой распахнутый чужой чемодан. Его поразило, что чемодан этот плотно набит белыми шелковыми платьями, из чемодана торчала углом даже какая-то фирменная коробка с женской парадной обувью, нечто на высоких тонких каблуках. — Соловки — это история. Это наша история. Наше подлинное прошлое. Посмотреть можно. Вот руками его трогать нельзя, опасно.

«А ведь она все эти платья тащит с собой только потому, что больше ей их негде надеть, — подумал Олесь. — Ведь для нее эта поездка — то же самое, что мне, например, пойти на прием в алжирское посольство. Но какая же редкая она все-таки зануда».

— Мы в бар хотели пойти, — было попытался вырваться он, но Виолетта Григорьевна удержала за пуговицу. Она развивала свой рассказ: она поведала о первом своем муже, рассказала о том, как взорвалось в тайге, взлетело на воздух хранилище радиоактивных ватничков, так что радиоактивную вату разметало по хвое и снегу километров на сто, она заговорила о своем втором муже, подробно, чуть не со слезой, углубившись в ситуацию. Оказывается, Михаил Акакьевич утопил свою машину «Жигули» на Беломорье…

И, казалось, выхода из каюты нет, но в коридоре раздались шаги, и в дверь настойчиво постучали.

— Да! — истошным голосом крикнула Маруся, и тут же через секунду пожалела о своей поспешности.

«Лучшее враг хорошего, — подумал Олесь. — Пусть бы она рассказывала, чем нам было плохо?»

Все трое молча смотрели на ворвавшегося в каюту мужчину.

Это был человек с Кавказа, из тех, что не имеют определенной национальной принадлежности. Он был пьян. Он размахивал длинными тощими руками. Крутой подбородок кавказца казался черным от неаккуратной щетины, кожа на щеках и на лбу тоже была черной, почти как у негра. Летающие перед лицом Олеся узловатые пальцы унизаны металлом.

— Она сказала, сюда! — крикнул кавказец и, не дав никому открыть рта, продолжил без смысла: — Какое сюда, зачем?!. Ты должен понимать, нежное, любимое существо, девушки… Две девушки, понимаешь? — он обращался исключительно к Олесю. — Зоя и Виктория! Нежные существа, должны принять душ…

— Погоди ты! — попытался прервать его Олесь. — Стоп! Я все понял…

Но остановить не получилось. Опершись ладонью о стол и наклонившись, кавказец выплюнул в лицо Олеся запах свежепроглоченной водки, запах пива, крабов, все запахи отчетливые и отдельные, при каждом быстром вздохе они сменялись, как картинки в калейдоскопе, запах вчерашнего перегара, запах бананов, запах женской косметики…