Цепной щенок. Вирус «G». Самолет над квадратным озером - Александр Бородыня

— Женская кожа не должна портиться, — сказал он, причем слово «кожа» попало между запахом отбивной и запахом «ркацители», а слово «нежная» — между запахом бутерброда с черной икрой и запахом крахмальной скатерти.

«Скатерть он, что ли, жевал? — подумал Олесь. — Вполне вероятно».

Сыпались десятки бессмысленных, пошлых громких фраз, мелькали в воздухе золотые и серебряные печатки и перстни на синеватых пальцах, и уже через минуту это произвело на поэта некоторое гипнотическое воздействие. Стало совершенно безразлично происходящее.

Вероятно, судно развернулось. Волна за окошечком-иллюминатором приобрела иной оттенок и форму, она заискрилась и запенилась. Она стала похожа в своем движении на распарываемый бритвой натянутый шелк.

— Тихо ты! — крикнула Маруся, пресекая словозапахоизвержение. — Я ничего не поняла. Давай, про девочек… Но только по порядку и внятно. Будешь невнятно, выйдешь сразу.

Кавказец, будто проснувшись, вылупился на Марусю, оценил и сделался понятен. Выяснилось, что зовут его Илико. Он всадил в себя стопочку коньячка, после чего минут пятнадцать довольно подробно излагал. Стало понятно, что проживает он в каюте рядом, прямо за переборкой, проживает там не один, а втроем. Кроме него, в каюте за переборкой находятся еще две девушки — нежные существа с ароматной розовой кожей, как лепесток розы, тонкой. Одну девочку зовут Зоя, другую девочку зовут Виктория, сокращенно Вика. Двух этих блядей Олесь хорошо запомнил еще в гостинице, там нежные существа искали себе мужскую компанию побогаче. Здесь они, вероятно, ее уже нашли в лице Илико. Кавказец также поведал, что они втроем живут на четырех местах, но это гадость, потому что это четвертый класс. Их, конечно, селили в первый класс, в двухместную каюту, они бы согласились, они бы вполне разместились и на двух местах. Но каюту ту не дали, и вместо комфорта теперь дополнительная кубатура для любви. Неизвестно, что приятнее. А теперь девочки промокли и все целиком до пальчиков на ногах дрожат от холода, они хотят пойти в душевую комнату. Он, Илико, как мужчина, пошел и постучал в дверь душевой комнаты. И ему через дверь посоветовали грубо зайти вот в эту каюту. Вот он и зашел узнать, что теперь будем делать.

— Зачем же она так? — искренне расстроилась Виолетта Григорьевна. — Не нужно так!

— Ты ее подруга! — сказал Илико. — Ты пойди. Пойди попроси ее, чтобы вышла сейчас. Я тебе сто рублей дам.

Вскочив со своего места, Виолетта Григорьевна отвернулась, потому что лицо ее немного покраснело, и сразу вышла в коридор.

— Приличная женщина… — закрывая за собой дверь, выдавила она. — Напрасно вы!..

— Выгони, выгони ее оттуда, красавица, — сказал Илико. — Выгони, я тебе за это триста рублей дам.

— Правильно! — сказала Маруся. — Розам нужно помыться, а какая-то мымра павильон оккупировала.

Оказавшись в коридоре, Виолетта Григорьевна от раздражения не смогла сразу сориентироваться, она несколько раз повернулась быстро вокруг своей оси.

— Там! — Дверь ближайшей каюты приоткрылась, и голая рука, принадлежавшая, вероятно, одной из немытых роз, Зое или Виктории, указала на полированную дверь, лишенную номера и располагающуюся по другую сторону прохода. За блестящей и отражающей лампочки полировкой двери отчетливо шумела вода.

— Тамара Васильевна! — Виолетта сильно и зло постучала в лаковую поверхность. — Тамара Васильевна, можно вас попросить… — Она прислушалась, ожидая ответа.

В душевой была какая-то возня, громкое дыхание, казалось, нескольких человек. Потом женский голос все-таки сказал:

— Минуточку… Я поняла… Идите к себе… Я сейчас, скоро… Идите в каюту.

Голая рука приоткрыла дверь пошире, на Виолетту Григорьевну глянул коричневый, выпуклый глаз «розы», и дверь захлопнулась. В душевой все так же шумела вода.

Распахнув раздраженным ударом дверь собственной каюты, она спросила как смогла громко и с напором:

— Они что у вас там, голые сидят?

Она хотела отомстить, она хотела хотя бы смутить мерзкого кавказца. Илико улыбнулся. Она Хотела добавить еще что-нибудь пожестче, но репродуктор на стене неожиданно громко кашлянул, и Виолетта Григорьевна испугалась. Олесь заметил, как вдруг побледнело и осунулось лицо толстухи. Он почти угадал ее мысли.

«А ведь это был не Тамарин голос, — подумала с внезапным ужасом Виолетта Григорьевна. — Точно, нет! — Она попыталась припомнить и припомнила, как они с Тамарой ходили в душевую после работы и там, намыливая свои уставшие за день тела, болтали через тонкую перегородку под шорох воды. — Нет, не ее, не ее голос, совсем другой голос. Сказать? А если я ошиблась? Нет, дура, ошиблась, ерунда все это… — Пытаясь справиться с возрастающим беспокойством, она сказала себе: — Нужно потерпеть десять минут. Через десять минут она выйдет, и все разъяснится».

Уловив явное несоответствие, Олесь смотрел на тетку, надеясь проникнуть глубже в ее мысли. Он почувствовал, что происходит что-то ненормальное, но никакой логической схемы выстроить не получилось. Репродуктор снова кашлянул.

— Ну я же объяснил, — сказал Илико. — Девочки замерзли, промокли до последней нитки! Почему они должны сидеть в сырых джинсах и кофточках. Даже трусики промокли. Как ты считаешь, почему я вышел, почему я не там? — Он указал пальцем на стену, он обращался теперь почему-то только к Марусе. — Там приятнее, наверное, чем здесь. У вас коньяк армянский, а у нас коньяк французский. Но они замерзли, и я, галантный, вышел вон.

После продолжительной паузы репродуктор снова закашлял, но на этот раз не замолк, а сказал чисто и разборчиво голосом капитана-директора:

— Товарищи отдыхающие, команда теплохода «Казань» просит первую смену проследовать на обед. Ресторан расположен на второй палубе.

4

Взбегая по лестнице впереди Олеся, опережая его на четыре высокие ковровые ступеньки, Маруся все пыталась сообразить, какая же смена у них. Карточка осталась в каюте вместе с кавказцем и подвыпившей соседкой. Наморщив сильно лоб, она наконец повернулась к Олесю и хотела это спросить. Она даже спросила, но голос ее съела музыка. Музыка неожиданно вырвалась из створчатых широких дверей по левую руку. За дверью оказалась огромная зеркальная комната. Здесь под потрескивающую, но очень громкую запись разучивала какой-то танец большая группа в народных костюмах. Маленький человек в черном трико, заметив восторженный глаз Маруси, проникающий в щель, не сориентировался в пространстве и закричал, замахал руками не на сам глаз, а на его многочисленные отражения в зеркалах.

— Уйдите! — простонал он. — Все уходите. Вы не видите, люди работают?.. Поимейте терпение, вы все увидите потом на сцене… Приходите на концерт… — и закончил безумным криком: — Прокопчук! Где этот проклятый Прокопчук? Почему двери не на запоре? Почему посторонние подглядывают, сколько хотят!

Девушки-танцовщицы под эти вопли сбивались с движения танца и останавливались, разводя руками. Костюмы их были при более внимательном рассмотрении вовсе не народные. На белых облегающих трико нарисованы разными цветами кости, а на высокие, очень белые молодые лбы прямо на кожу наклеены крупные красные звезды.

На второй палубе, ознакомившись с общим списком столующихся туристов, они выяснили, что все-таки попали во вторую смену и никакого обеда им пока не полагается. Оказалось, что, позабыв карточку, Олесь все же прихватил с собой кошелек. И высокие стулья ресторана были не без удовольствия заменены на крутящиеся мягкие кресла бара. В бар особого приглашения по радио не требовалось. Здесь оказалось огромное окно во всю стену, за которым до горизонта выравнивалась большая вода, здесь оказалось жарко и довольно шумно.

Рассматривая Белое море, такое, какое оно есть вдали от берега, Маруся медленно поворачивалась в своем удобном кресле, тогда как Олесь ставил перед нею на столик белые чашечки с черною жидкой начинкой. От чашечек исходил навязчиво аромат турецкого кофе. Морская гладь одновременно и текла, и выгибалась перед любопытным взглядом. Гладь эта простиралась до самого горизонта, но не сливалась с небом, между небом и водой густела отчетливая тонкая темная линия.

— Хороший кофе! — сказала Маруся, поднимая свою чашечку и делая первый глоточек, — Но все равно жалко, что тот ржавый ресторан был закрыт.

— Даже если бы он и был открыт, то все равно не смог бы выйти в море. Очень старая шхуна.

— Тоже верно. Всегда нужно чем-то пожертвовать. Смотри-ка, — она показала вытянутым пальцем. — Как ты думаешь, что это там в воде такое?

— Где?

— Ну вот же внизу, почти у борта. Такое пятнистое. Смотри.

— Не вижу ничего.

— А ничего уже и нету. Его унесло.

— А что это было?