Плоды свободы - Людмила Астахова

Выглядела Джона как огородное пугало и чувствовала себя точно так же – соломенной грязной куклой, которую забавы ради подожгли деревенские сорванцы. Жаль, затея сорвалась – дождик пошел и огонь погас. Осталась жирная копоть на лице и омерзительный запах горелых волос. Но горше всего то, что кое-кто Джону подло обманул. Ни тебе запредельных чувствований, ни тебе мудрых мыслей и тонкого понимания сущностей. Вместо полагающегося всем божественным воплощениям могущества – звонкая пустота в голове и слабость в членах, словно у роженицы после долгих схваток и потуг. Когда вроде бы все уже позади, а сил не осталось.

В густом тумане, приятно холодившем пылающие щеки, Джойана бродила, согнувшись в три погибели, до тех пор, пока не прошла мерзкая дрожь в разбитых до крови руках, пока в охрипшем горле не перестала гулко пульсировать кровь. Ходила-бродила и слушала тихий шепот духов янамарских, таких же изболевшихся насквозь и несчастных, как сама шуриа. И шаг за шагом уходила в туман, но возвращалась отчего-то в ту ночь, когда очутилась в трюме «Ускользающего», когда Грэйн вызвал к себе капитан Нимрэйд, а потом та вернулась…

Только теперь надругались не над смертной слабой женщиной, а над всем Джезимом. Веками терпела Земля Радости насилие от Предвечного, веками терзалась муками, но теперь, когда он попирает ее ногами Хереварда Оро, страдания стали невыносимыми, а боль нестерпимой.

Джойана Алэйя крепилась-крепилась, да и заскулила побитою сукою от жалости к Джезиму. Будто это ее растянули за руки и за ноги захватчики-колдуны, да и отымели по-солдатски без всякой пощады, глумясь и насмехаясь над покоренной. Будто это она валялась в пыли, распятая и опозоренная, моля о смерти и забвении.

А когда сил совсем-совсем не осталось, нарисованная на Джонином животе Змея вгрызлась в свой Цветок, попутно разрывая внутренности шуриа огнем и жаром. Она проела женщину насквозь, до самого сердца, она выпила кровь из жил и мозг из костей, отравила, заставив почернеть и обуглиться то, что осталось от божественной «трапезы». А потом спросила очищенный от плоти невесомый дух Джойаны: «Что ты сделаешь, когда я воскрешу тебя?»

«Убью Предвечного-Хереварда», – стало ответом, правильным ответом.

Вот оно, значит, как воплощать собой саму Землю – самую беззащитную из богинь этого мира – оставаться слабой и смертной, но все равно выступать против сильного и колдовского. Не бояться смерти, не жалеть о потерянном, не надеяться на победу, но противостоять. Да, это страшно нечестно, зато правильно.

– В Шармейн пойдем, в Жасминовую Долину, – отрезала Джона сварливо.

И больше за все утро не вымолвила ни словечка, посрамив тем самым немногословных диллайн, предаваясь любимейшему занятию всех детей Шиларджи – изо всех сил жалела себя, разнесчастную.

Ведь и впрямь без слез на бывшую леди Янамари не взглянешь. Грязная, местами закоптившаяся, загнанная в угол, променянная на паровозы, шантажируемая богами и людьми несчастная одинокая женщина! Никем не понятая, всеми брошенная! Джэйфф и Грэйн не в счет, конечно. Их присутствие – вещь сама собой разумеющаяся. А все остальное плохо, очень-очень плохо! И Джойана всю дорогу до усадьбы пила нечеловеческие свои страдания ведерными чашами, до дна, не оставляя воображаемому врагу ни капли.

Жасминовой долина называлась не без оснований, чего-чего, а кустов там хватало, чтобы в начале каждого лета воздух здесь благоухал и сводил с ума своей сладостью. Семейное предание утверждало, что дом в столь живописном месте был построен волею прадеда Джоны для своей любимой, но хворой кровохарканьем дочери. Очень сомнительная версия, если знать норов мужчин из рода Янамари, отличавшихся редкостной прохладностью к отпрыскам женского пола. «Еще одна девка», – только так звали они девочек, и никак иначе.

К тому же селить чахоточную в эдакой сырости все равно, что заживо в могилу класть. Рядом текла живописная речушка, в полудиком парке на каждом шагу встречались родники, а от рукотворного озера по утрам поднимался красивый и густой, но немилосердный к больным легким туман.

Уж Джойана-то в свое время вдоволь налюбовалась прелестями Шармейна. Ее, сосланную сюда на верную погибель, старинный, разрушающийся дом принял в свои цепкие объятия, как родную. Он доверчиво поведал юной шуриа все-все тайны, не попросив ничего взамен. Напротив, одарив благосклонным взглядом старинных мутных зеркал, согрев тщедушную «змейку» жаром старомодных в полстены каминов, развеселив забавными фресками, которыми был разрисован потолок в каждой комнате. И, будто сговорившись с яблоневым садом, романтическими мостиками, столетними дубами и зарослями жасмина, дом спас свою маленькую жилицу от тоски и безвременной смерти. Сделавшись же графиней, Джона отплатила ему добром – отремонтировала и сохранила в относительной целости.

И теперь пришла, а точнее, приползла к потрескавшемуся порогу, к толстым каменным львам, бдительно дремлющим у парадной двери, приползла в поисках краткого покоя между битвами. И была принята с радостью и щедростью сторожившими усадьбу глухонемыми женщинами – матерью и дочерью. Те, в отличие от трех дряхлых волкодавов, были счастливы новым лицам. Собаки полаяли-полаяли, да и затихли, единожды встретившись взглядом с эрной Кэдвен, поджали хвосты и старались ролфийке лишний раз глаза не мозолить. А сторожихи тут же пали жертвой мужского шурианского обаяния, стоило Джэйффу приподнять шляпу в приветствии. Мраморные львы умиротворенно мурлыкнули под ледяными пальчиками Джоны. «Ты вернулась, девочка, ты вернулась», – безмолвно сказали они, на краткое мгновение блеснув опасным янтарем зениц из-под каменных век. Узнали свою хозяйку, приняли и простили за долгие годы отсутствия.

– Ничего так логово, сойдет, – милостиво решила ролфийка, осмотревшись, и без промедления стала искать дорогу в кладовку со съестными припасами.

А когда Грэйн наелась от пуза, то сразу спать завалилась. Что с хелаэнаев взять? Как поели, сразу спать, а как поспали, так можно и поесть.

Джона же застыла посреди царства полотняных чехлов, паучиных королевств, пыльных долин, словно и сама превратилась в одну из статуй, заботливо укрытых от времени муслиновыми покрывалами. Но мраморные диллайнские девы в хитонах взирали на шуриа без восторга, их аллегорические совы, сидящие на плечах, пушили снежно-белые перья, а попираемые точеными ступнями змеи гневно разевали зубастые пасти.

Как будто не миновало четыре десятка бурных лет. И нет еще ни графского титула и богатства, нет сладкой истомы при одной только мысли о златоглазом Аластаре, нет подписи под брачным контрактом, поставленной дрожащим в руке пером, нет вкуса сорбета на губах от поцелуя Бранда, и ни люди, ни боги не слышали первого крика Раммана. Ничего еще нет. Еще не случилось с Джойаной слепящей роскоши императорского дворца, и восхитительно небрежного жеста, с которым Бранд Никэйн отбросил в сторону окровавленную дуэльную рапиру, еще не видели ее синие глаза, не шлепнулся на полированную столешницу мешочек, полный золота, – плата за месть убийцам мужа, и не шевельнулся под сердцем Идгард…