Вольный стрелок - Ольга Миленина

Главный хмыкнул, переводя взгляд на второго.

— Что скажешь, Миш? Искала с братвой встречи — а сама братву втемную слила. И че теперь?

Тот буркнул что-то неразборчивое — видно, понимая, что этот вопрос есть не что иное, как чистой воды риторика. Да и главный, похоже, ответа не ждал.

— Че делать будем, Юля? — произнес тем же тоном, каким обращался к своему корешу, — судя по всему, тоже не нуждаясь в ответе. — Вот че делать — ты скажи? Напрягать тебя, чтоб забрала обратно то, что написала, и убрала там все насчет братвы, — так ты, говорят, упертая, ничего не боишься, а за что берешься, до конца доводишь. И к Коту за помощью побежишь, когда приедет, — а Вадька близкий наш, нам его обижать не с руки. Дать тебе денег, чтоб по-другому написала, — так ты, говорят, в такие игры не играешь, принципы, говорят, у тебя, по понятиям по своим живешь. И вот че делать? Ты напишешь, народ просечет с ходу, о ком речь, — а нам на кой? Ну не нам — мы тут не при делах, это близкие наши с Улиткой работали, о них печемся…

Он так поспешно поправился, показывая, что говорит именно о себе, что я еле удержалась от понимающего кивка. И фразы «Я так и поняла». Хотя — хотя, может, этого он и хотел, такого вот спектакля?

— Не знаю, к сожалению, как вас зовут, — произнесла, видя, что он не собирается пока говорить. — Но выход найти всегда можно. Можно изменить статью, можно еще что-ьнибудь сделать, коль скоро ваших близких людей это так беспокоит. Если вы мне скажете, в чем проблема и почему они так опасаются слов о том, что Улитина убрала работавшая с ним криминальная группировка, мы можем вместе подумать и прийти к компромиссу…

— Тут один компромисс — не пишешь ничего, и все дела! — неожиданно выдал тот, кого звали Мишей, — категорично так выдал. — Че покойника дергать — в падлу это! Вот сейчас в газету свою звони, говори, мол, знающие люди тебе шепнули, что все, что ты написала, — фуфло натуральное. На мобилу — звони!

Это было резко — даже слишком. Будь здесь Кисин — такого разговора не было бы. Я не сомневалась, что он не самый большой авторитет в этом городе, — но знала, что он имеет немалый вес и его уважают. И он как посредник обеспечивал бы нормальность контакта даже в такой ситуации. А сейчас все шло совсем ненормально, и я предполагала, что ему это очень не понравится, когда он узнает.

— Видите ли… — Я не собиралась называть его по имени, коль скоро он мне не представился, — и не конкретно ему адресовала свои слова, а им обоим, и смотрела куда-то между ними. — Я не раз имела дело с теми, кого обзывают словами «организованная преступность», и общалась с ними исключительно на взаимовыгодной основе. То, что говорите вы, — это не компромисс, а наезд.

Который не нужен ни вам, ни мне. Давайте позвоним Вадиму — я имею в виду человека, который остался за него, — и пусть он нас рассудит…

— Крутая в натуре. — Миша буркнул что-то еще, может, выругался, я не поняла — у него нечеткая достаточно была речь. — Кота-то нет — а ты здесь. Вот прикинь, пропадешь ты — из газеты вышла, и с концами, — и че? Кота, короче, не трогай — сама за свои дела отвечай!

— Да ладно, Мишань! — Главный хлопнул его по плечу — словно они играли в доброго и злого следователей. — Компромисс — это когда всем хорошо. Вот нам хорошо, если она писать не будет, что братва Улитку заказала, — значит, надо и ей хорошо сделать, так, Юля? Как тебе хорошо сделать — ты скажи, сделаем…

— Я такая тупая — вот сижу, слушаю вас, а сама никак не могу понять, в чем проблема? — Я усмехнулась, сокрушенно качнув головой. — Ваши знакомые наверняка очень влиятельные люди — и что им от того, что я написала, что Улитина, на мой взгляд, убили и кто, по моему мнению, его убил? Если вы мне скажете, что они боятся милиции, я вам не поверю, — а если…

— Да есть проблема, — перебил главный, шумно прикладываясь к чашке с уже остывшим кофе, который я отставила после первого глотка по причине того, что он растворимый, и больше к нему не притрагивалась — равно как и к тоскливо стоявшему передо мной пирожному. — Есть проблема. Какая — это тех людей забота, чья проблема. А ты по делу давай — как тебе хорошо сделать?

Что ж, видно, я была права — они боялись, что им предъявит за смерть Улитина кто-то не менее авторитетный, и серьезно предъявит. И собирались настаивать на том, чтобы я убрала из материала вывод. Это было несложно, в общем, — особенно если учесть, что я так и не отдала Наташке дискету. Да я даже из сверстанной полосы уже могла его убрать, этот самый вывод, — и никто бы мне ни слова не сказал. Мало ли что я узнала в последний момент. Да и в конце концов я профессионал и знаю, что делаю.

Это было несложно — но мне этого не хотелось. Потому что получалось, что все, что я могу сказать в концовке, — это то, что Улитина мог убить кто угодно. Потому что он был всеяден и общался со всеми, потому что хотел заработать как можно больше денег и верил в собственную неприкосновенность. Это тоже было неплохо — но мне пришлось бы выбросить из текста историю, случившуюся второго ноября прошлого года около семи часов утра на проселочной дороге, ведущей к Рублевскому шоссе. А я не хотела ее убирать — она была слишком красочной и яркой, она придавала материалу особый вкус. Куда более острый и пикантный, чем история с попыткой подбросить ему наркотики. И без нее материал стал бы более сухим и пресным — а с ней читатель приходил к выводу, что разобрались с ним именно те, кому он, судя по всему, так и не отдал долг.

Конечно, встань вопрос ребром — в смысле, пойми я, что или сделаю так, или они сделают мне плохо, — я бы просто задержала выход материала до возвращения Кисина и пошла бы к нему. Но мне почему-то не верилось, что они хотят меня куда-то увезти и подержать там, чтобы я стала более сговорчивой, — или убить. Попугать, напрячь слегка — это да, но не более того. Да, они хитро меня выманили и никто не знал, к кому я поехала и где я, — но они верили, что материал в редакции и его можно изменить, только договорившись со мной.

— Звони и говори, что все туфта там, — вторгся в мои мысли второй, и мобильный в кожаном чехольчике поехал по столу в мою сторону. — Давай, делай че сказали!

Это было хуже. Позвони я и скажи такое, это развязало бы им руки.

Наташка, конечно, сразу заподозрила бы что-то — со мной таких историй никогда не случалось, чтобы я снимала собственный материал, — но ведь дискета была у меня. Прочитай она написанное, сразу станет понятно, что меня заставили это сказать, — и даже будет понятно, кто заставил, — но читать ей было нечего, потому что я забыла отдать ей дискету. Да и что мне толку от того, что она поймет, что меня похитили те самые бандиты, о которых идет речь в материале?

Даже будь там их имена и фамилии, толку нуль.

А вот они, получив свое, могли сделать со мной то, что сочтут нужным.

Особенно если учесть, что, судя по словам главного, Вадим меня охарактеризовал как человека упрямого и принципиального, — а значит, они не поверят, что, отпусти они меня просто так, я не напечатаю материал безо всяких изменений, рассчитывая на его помощь. Не поверят, даже если я возьму деньги — я ведь их могла вернуть потом через Кисина. А значит, если мой материал действительно представлял для них опасность, то они могли сделать мне плохо. Очень плохо.

Если бы я согласилась позвонить в редакцию и дать отбой. Так что я не собиралась на это соглашаться.

Я не труслива и не преувеличивала никогда опасность. И понимала, что, с одной стороны, это глупо — силой заставлять меня звонить в редакцию, чтобы снять материал, а потом куда-то увозить, дабы основательнее запугать или даже убить, чтобы я точно не могла их обмануть. Но с другой стороны, я могла предположить, что кто-то из них — скорей всего главный — спокойно прострелил ни в чем не повинной девице обе коленные чашечки. Прострелил, зная, что увечит ее, — но об этом не думая. Конечно, она в его глазах была обычной шлюхой, которая спит с мужиком ради денег, — но дела это не меняло. И даже ухудшало — показывая, что он способен на все, если для него это важно.

Я как-то не особо задумалась тогда, в Крылатском, над услышанным — а вот сейчас задумалась. Сказав себе, что только очень дерзкие люди могли организовать Улитину засаду на дороге, на которой вот-вот мог появиться кто-то еще. Только очень дерзкий человек мог поехать туда лично для беседы с Улитиным — ведь обычно ограничиваются тем, что посылают простых исполнителей. А с банкиром беседовал сам босс, не побоявшись приехать лично. И лично прострелил улитинской любовнице колени — не опасаясь, что Улитин его заложит потом. Видно, слишком сильно банкир его задел — видно, о слишком больших деньгах шла речь, раз человек очень большого калибра, человек, контролировавший президента одного из крупнейших банков страны, пошел на риск.

Мой случай тоже мог оказаться важным — если он опасался, что моя статья может ему повредить. А значит, со мной могли поступить как с Соболевой — почему нет? Отвезти сейчас куда-нибудь за город и прострелить колени, сообщив предварительно, что, если я расскажу кому-нибудь об этом, мне потом прострелят голову. Зная, что этот беспредельный поступок напугает меня так, что я никому ничего не скажу. Ну разве кроме Кисина — с которым они могут договориться, потому что живут в одном мире.