Том 2. Марш тридцатого года - Антон Макаренко

Крейцер. У вас такие серьезные планы, подводные лодки?

Романченко. Даже самим немного страшно.

Блюм. А почему вы говорите «подводные лодки»? Настоящие моряки так не говорят. Говорят: подлодки.

Синенький (улыбается). Так это мы для непонимающих, для разных сухопутных.

К этому времени в кабинете собрались все пять командиров, человек пятнадцать-двадцать старших коммунаров. Не нашедшие места на диване стоят у дверей. «Подлодки», разместившиеся было на диване, уступая места старшим и взрослым, постепенно опускаются на ковер, окружая большой диван со всех сторон. Прежде всего им пришлось уступить место на большом диване Крейцеру, потом Трояну; Торская и Вальченко устроились у стола Захарова, недалеко от них Блюм. Дмитриевский и Григорьев держатся особняком в самом дальнем углу. В кабинете стало тесно.

Жученко. Ну, довольно.

Пауза.

Первый!

Клюкин. Есть!

Жученко. Второй!

Зырянский. Есть, второй.

Жученко. Третий!

Донченко. Есть.

Жученко. Четвертый!

Забегай. Четвертый непобедимый есть.

Жученко. Пятый!

Собченко. Пятый на месте.

Жученко. Голосуют командиры, члены бюро, начальник коммуны и товарищ Крейцер, а также главный инженер. Могут присутствовать и брать слово все коммунары, но предупреждаю, в особенности компанию подводных лодок, что при малейшем, знаете (улыбнулся), выставлю беспощадно.

Синенький (шепчет Воргунову). Видите, видите, какая политика?

Жученко. Объявляю заседание совета командиров открытым. Слово члену бюро комсомола товарищу Ночевной.

Ночевная. Все уже знают, в чем дело. Я коротко. Положение на заводе неважное. Проектный выпуск — пятьдесят машинок, а мы сегодня еле-еле собрали тридцать пять…

Романченко. Тридцать шесть.

Жученко. Федька…

Романченко (Воргунову и Крейцеру). Видите, какая справедливость. Ведь на самом же деле тридцать шесть. А она не знает, а берется доклад делать.

Жученко. Федька, оставь разговоры.

Воргунов. Они нас взорвут, эти подлодки.

Ночевная. Ну, хорошо, тридцать шесть. Недостатка у нас ни в чем нет, коммунары работают хорошо. Но все-таки дело как-то не вяжется, и техника нашего производства освоена слабо. Комсомол предлагает: прежде всего прекратить всякую партизанщину, вызовы коммунаров по вечерам. На всех опасных и важных участках мы предлагаем учредить коммунарские посты для изучения техники и для того, чтобы наблюдать за ходом всего дела на этом месте. Посты эти должны отвечать за свои участки наравне с администрацией. Бюро просит совет командиров провести это в жизнь начиная с завтрашнего дня.

Жученко. Кому слово?

Романченко. Мне! (Подскочил на ковре.)

Жученко. Ты подождешь.

Синенький. Вот видите?

Воргунов. Давай и в самом деле подождем.

Клюкин. Дай мне слово.

Жученко. Говори.

Клюкин. Я два слова. Надо решить вопрос о Григорьеве. Ленивый, неспособный и чужой для нас человек. Второе: надо, чтобы товарищ Дмитриевский объяснил, на чем основано его особое доверие к Григорьеву и особое недоверие к коммунарам?

Романченко. Это — да…

Григорьев. Мне можно?

Жученко. Говорите.

Григорьев. Я всю эту компанию понимаю. Коммунары любят, чтобы их хвалили, а я требую от них честной работы.

Общий смех.

Гедзь. Когда вы сами приходите на работу?

Романченко. А сколько раз вас товарищ Воргунов гонял?

Жученко. Федька, ну чего ты кричишь?

Григорьев. Криком и смехом не возьмете, товарищи коммунары. А воровство?

Пауза.

Почему же вы не смеетесь?

Пауза.

Если сейчас произвести обыск?

Забегай. А кто будет обыскивать?

Григорьев. Вот только жаль, что обыскивать некому…

Крейцер. Все воры, значит?

Григорьев. Я этого не говорю. Но вы предпочитаете о воровстве молчать.

Романченко. Чего молчать? Дай слово, Жучок.

Жученко. Подождешь.

Романченко. Так смотрите же, товарищ Григорьев: я не молчу, а поджидаю.

Жученко. Ты дождешься, пока я тебя выставлю. Видишь, товарищ Григорьев не кончил?

Григорьев. Я все-таки предлагаю обыск. Вчера у Белоконя пропали часы из кармана. За что страдает этот человек? Только повальный обыск.

Блюм. Так надо же пристава пригласить?

Григорьев. Какого пристава?

Блюм. Эпохи Николая второго, какого?

Жученко. Соломон Маркович… постойте…

Блюм. Я не в состоянии больше стоять… У меня тормоза испортились…

Собченко. Дай, Жучок…

Жученко. Жарь.

Собченко. Григорьев: прямо нас называют ворами, и выходит так, что мы помалкиваем. Почему? Мы так молчать даже и не привыкли. Так считают: беспризорный — значит вор. Григорьев сколько здесь живет, а того и не заметил, что в коммуне нет беспризорных. Беспризорный — кто такой? Несчастный, пропадающий человек. А он не заметил, что здесь коммунары, смотрите какое слово: коммунары, которые, может быть, честнее самого Григорьева…

Дмитриевский. Не позволяйте же оскорблять.

Жученко. Ты поосторожнее, Санчо…

Собченко. А для чего нам осторожность? Кто это такое придумал! Таких, как Григорьев, нужно без всяких осторожностей выбрасывать. Инструменты пропадают, надо обыскивать коммунаров? Почему? А я предлагаю: что? Пропали инструменты? Обыскивать Григорьева.

Григорьев. Как вы смеете?

Дмитриевский. Это переходит всякие границы.

Жученко. Товарищ Собченко!

Романченко. Ух, жарко…

Собченко. Нет, ты сообрази, Жучок, почему на всех коммунаров можно сказать «вор», устраивать повальные обыски, а на Григорьева нельзя? Мы знаем, кто такие коммунары: комсомольцы и рабфаковцы. А кто такой Григорьев? А мы и не знаем. Говорят, генеральский сын. Так если комсомольца так легко обыскивать можно, так я скажу: сына царского генерала — скорее. А возле Григорьева Белоконь. Откуда он? А черт его знает. Механик. А он долота от зубила не отличает, автомат угробил. Тут уже и товарищу Дмитриевскому ответ давать нужно: почему Белоконь, почему? А Белоконь денщик отца Григорьева. Какой запах, товарищи коммунары? Все.

Григорьев. Откуда это? Кто вам сказал?

Блюм. Это я сказал.

Григорьев. Вы?

Блюм. Я.

Григорьев. Вы знаете моего отца?

Блюм. А как же? Встречались.

Григорьев. Где?

Блюм. Случайно встретились: на погроме, в Житомире…

Дмитриевский. Такие вещи надо доказывать.

Блюм. Это я в Житомире не умел доказывать, а теперь я уже умею, к вашему сведению.

Романченко. Вот огонь, так огонь…

Жученко. Товарищи, не переговаривайтесь. Берите слово.

Зырянский. Слово мое?

Жученко. Твое.

Зырянский. Прямо говорю: Григорьеву дорога в двери. У нас ему делать нечего. Только за женщинами. Ко всем пристает: и уборщицы, и конторщицы, и судомойки, и учительницы, коммунарок только боится.

Ночевная. Чего там? Сегодня и меня приглашал чай пить с конфетами.

Гедзь. Молодец!

Забегай. Ого!

Шведов. Воспитательную работу ведете, товарищ Григорьев?

Синенький. А нам можно?

Жученко. Чего тебе?

Синенький. Нам можно приходить на «чай с конфетами»?

Общий смех.

Жученко. Синенький, уходи отсюда…

Крейцер. Кажется, подлодка затонула…

Романченко. А что он такое сказал?

Воргунов. Просим амнистии.

Жученко. Смотри ты мне!

Григорьев. Я не могу больше здесь находиться. Здесь не только оскорбляют, но и клевещут.

Жученко. Ночевная сказала неправду?

Григорьев. Да.

Общий смех.

Григорьев. Я ухожу, всякому безобразию бывает предел.

Крейцер. Нет, вы останетесь.

Григорьев. Меня здесь оскорбляют.

Крейцер. Ничего, это бывает.

Романченко. Дай же мне слово.

Жученко. И чего ты, Федька, пристаешь?