Том 2. Марш тридцатого года - Антон Макаренко

Григорьев. Убиваете. Надо оживлять свою жизнь. Надо искать людей, интересных людей. Почему вы никогда не зайдете ко мне?

Ночевная. К вам? Интересно. Дальше что?

Григорьев. Заходите вот вечером — сегодня-завтра. Я получил хорошую комнату в инженерном доме, знаете?

Ночевная. Так… дальше…

Григорьев. Попьем чайку, поговорим, у меня есть хорошие московские конфеты, журналы…

Ночевная. Вечерком?

Григорьев. Вот именно… Когда дела у вас кончены, коммунары отдыхают, заходите…

Ночевная. А дальше что?

Григорьев. Спасите мою душу, дальше там уже будет видно, познакомимся.

Входит Клюкин.

Клюкин. Где Жучок? Комсомольское кончилось.

Ночевная. Вася, ты знаешь, что предлагает товарищ Григорьев?

Клюкин. А что?

Григорьев. Товарищ Ночевная…

Ночевная. Ах, нельзя говорить? Нельзя говорить, Вася, секрет.

Клюкин. Интересно. (Вышел.)

Григорьев. Вы меня испугали, Настя.

Ночевная. Вы еще не так испугаетесь… Вот сегодня на совете командиров…

Григорьев. Спасите мою душу, товарищ Ночевная! Что же я такого сделал, пригласил… Чай…

Ночевная. Скажу все равно…

Григорьев. Товарищ…

Ночевная (в дверях). Вот и хорошо. Ничего плохого? Чего же вы испугались? Совет командиров разрешит мне пить у вас чай… с московскими конфетами… (Выбежала.)

Григорьев. Товарищ Ночевная… (спешит за ней, но наталкивается на Белоконя.) Черт… Ну, чего нужно… Чего лезешь?

Белоконь. Игорь Александрович…

Григорьев. Ну, что такое?

Белоконь. Вы говорили Георгию Александровичу… насчет этого… вот, что гвоздей накидали…

Григорьев. А пошел ты к черту, какое мое дело! Набросал, набросал…

Белоконь. Извините, Игорь Александрович, а только нехорошо это с вашей стороны… вызвали вы меня.

Григорьев. Тебе уезжать отсюда надо.

Белоконь. Это вы истинную правду сказали, что уезжать, потому я совсем не механик, одни неприятности. А только куда я поеду?

Григорьев. Куда хочешь.

Белоконь. Так не годится, Игорь Александрович. Как ваш папаша, так и вы сами много от меня имели помощи в делах ваших, а теперь на произвол течения жизни… так не годится…

Григорьев. Об этом приходи вечером поговорить.

Белоконь. Да вас вечером дома даже никогда и не пахнет.

Григорьев. Как у тебя часы пропали?

Белоконь. Да как пропали? Вытащили… Гедзь, наверное, вытащил.

Григорьев. Почему Гедзь?

Белоконь. Да он возле меня вертелся все время. Он и вытащил…

Григорьев. Когда?

Белоконь. Да утречком, наверное.

Григорьев. Ну, иди…

Белоконь. В совет меня ихний вызывали… с автоматом этим…

Григорьев. А ты не ходи…

Белоконь. Да от них не скроешься, следят проклятые!

Григорьев. Впрочем, все равно…

Белоконь. А как мне за часы, стоимость, значит. Триста рублей…

Григорьев. Заявление подал?

Белоконь. А как же, самому главному инженеру. Он сказал, что полагается будто.

Григорьев. Ну, убирайся.

Дмитриевский (входит). Ты чего здесь?

Белоконь. Вызывали.

Григорьев. Интересно, Георгий Александрович, как в таких случаях полагается платить: вот часы пропали у Белоконя.

Дмитриевский. Я думаю… ведь мы все под угрозой.

Белоконь выходит.

Игорь Александрович, у вас все случаи воровства собраны?

Григорьев. Все до единого.

Дмитриевский. Я требую обыска, не соглашаются.

Григорьев. Они никогда не согласятся. Как же, оскорбление коммунаров!

Входят Воргунов и Шведов.

Воргунов. А я не вижу никакого смысла. Простое варварство, и при этом мелкое, провинциальное.

Шведов. Как это — мелкое? И смысл — ого! Вот увидите, какой будет смысл.

Воргунов. А я требую, чтобы немедленно сняли. И наказать того, кто это сделал.

Шведов. Наказать может только совет командиров…

Блюм вошел, слушает.

Воргунов. Ну, что же, доберусь и до совета командиров.

Входят Крейцер, Собченко, Забегай.

Блюм. Но это же шутка, что ж тут такого, на меня еще не такое вешали…

Воргунов. К черту! Или производство, или балаган!

Шведов. Это социалистический метод.

Воргунов. Глупости. Варварство! Здесь и не пахнет социализмом.

Крейцер. На кого это гром и молния, Петр Петрович?

Шведов. Да, мы снимем…

Воргунов. На станках рогожные флажки. Заграничные драгоценные станки и… рогожки. Отвратительно.

Собченко. А если норма не выполнена?

Воргунов. Кто не выполнил? Станок не выполнил? Вы не выполнили! Ну и надевайте на себя что хотите, а станков не трогайте! Это же некультурно.

Блюм. Ай, нехорошо, товарищи коммунары. Разве так годится делать: ваш завод такой хороший, а вы на него всякую гадость нацепили…

Крейцер. А мне это нравится, Петр Петрович. Смотрите, как все заволновались.

Воргунов. Девка, которой ворота дегтем вымазали, тоже волновалась, иные даже вешались. Может быть, и в моей квартире двери дегтем вымажете? Старый мерзостный быт. Благодарю вас. Решительно протестую.

Крейцер. Н-нет…

Забегай. И я протестую.

Воргунов (удивленно). А вы чего?

Забегай. На моем «самсон-верке» тоже рогожный флаг.

Воргунов. Ну, значит, вы виноваты.

Забегай. Честное слово, не виноват. Виноват Вальченко, не подает приспособлений. А я все-таки протестую. И знаете что? Вот садитесь. Мы, старые партизаны…

Воргунов. Ну что? (Сел.)

Крейцер. Интересная парочка.

Блюм. Они же друзья!

Дмитриевский. Легкомыслие какое-то…

Вышел, за ним — Григорьев.

Забегай. Знаете что? Давайте устроим демонстрацию.

Воргунов. Как же это? Дурака валяете…

Забегай. Нет, серьезно. Попросим Жучка. Он командир оркестра и все может. Возьмем флаги и… демонстрацию. «Марш милитер» и лозунг «Руки прочь от трудящихся старых партизан». Насчет наших огнетушительных заслуг тоже можно выставить. Разобьем два-три окна в комнате совета командиров, но, конечно, за наш счет. Красиво.

Шведов. Вы ему верьте, Петр Петрович. Он и сам флажки навешивал. Воргунов. Как же вы?

Забегай. Среда заела, Петр Петрович.

Воргунов. Все равно, я вешаться не буду, ничего не добьетесь. А в цех не пойду.

Блюм. Товарищи коммунары, вы как хотите, а я пойду поснимаю флажки. Мне жалко смотреть на товарища Воргунова. Такой человек, а вы с ним поступаете, как будто он кого-нибудь зарезал.

Воргунов. И формально неправильно: кто постановил, кто выбирал станки? Сам Забегай на своем станке навесил?

Шведов. Правильно. Снять…

Забегай. Смыть пятно позора с механического цеха.

Блюм. Идем.

Крейцер. Ну, ладно — идите.

Забегай. А старые партизаны идут чай пить. После победоносной демонстрации.

Воргунов. Вот это другое дело. Чай люблю.

Все вышли, кроме Собченко.

Торская (заглядывает). Санчо, скоро совет?

Собченко. Вот пойду посмотрю, как ужин, — да и на совет. (Вышел.)

Торская берет одну из книг на столе Захарова и усаживается за этим столом.

Вальченко (входит). Редкая удача: вы одни.

Торская. Дорогой Иван Семенович, я вас целый день не видела.

Вальченко. У вас в слове «дорогой» нет никакого выражения.

Торская. Это я нарочно так делаю.

Вальченко. Экзамен продолжается, значит.

Торская. Продолжается. Не можете ли вы сказать, Иван Семенович, что такое любовь?

Вальченко. Это я прекрасно знаю.

Торская. Скажите.

Вальченко. Любовь — это самое основательное предпочтение Надежды Николаевны всякому другому имени.

Торская. В вашей формуле любви Надежда Николаевна обязательно присутствует?