Первенцы - Дарья Чернышова

– Это сосновые иголки, – вслух пояснила Лукия, указывая на содержимое.

– Я вижу. – Отто поворошил ароматную хвою. – Как она узнала?

– Не представляю. Наши с ними сношения не продлились и полугода, а после я обрубила концы.

– Выходит, доказательств у нее нет. Да это и не похоже на требование. Скорее, на укол в отместку за сорванную помолвку.

– Не считаешь, что она объявляет войну?

– Было бы опрометчиво, даже с ее ресурсами, – протянул Отто, захлопывая крышку шкатулки. – Нет, я не думаю, что она хочет войны. Но вопрос хороший: чего тогда она хочет?

– Очевидно, чтобы ее брат стал владыкой.

– Очевидно, этого не случится.

– Тогда нового брака.

Отто удивился.

– С кем?

– Например, с ребенком, которого носит твоя жена. Вдруг будет девочка? У этой Фретки есть еще один брат, поменьше.

Отто покачал головой.

– Дети часто умирают. Наши законы не просто так запрещают слишком раннее сватовство.

– Ты ведь собираешься менять законы. Может, и об этом ей тоже известно.

«Неужели Фирюль?» – задумался он. Отто так и не встретил его на поле боя в тот день, но подозревал, что убийство матери не дело рук сааргетского ублюдка и уж тем более не случайность. Фирюль совершил в жизни много ошибок, вполне способен и на такое. «Теперь я сам себе господин», – сказал он Отто на прощание, и из его уст это могло значить почти что угодно. Нужно бы написать домой, узнать, как там Стельга, и не выходил ли брат с ней на связь.

– В любом случае, – наконец произнес Отто, – я ожидаю предложения поинтереснее. У вас все в порядке, госпожа?

Она оказалась совсем не готова к этому вопросу, будто даже немного вздрогнула, но быстро вернула самообладание.

– Да. Да, все в порядке. Кашпар передал мне приглашение на памятную трапезу по твоей матери. Все это было… ужасно. Разве допустимо проводить обряд так далеко от кургана?

– Вполне, если есть на то весомая причина. Пепел отвезут в Тильбе и развеют, как полагается.

Госпожа Лукия ахнула: «Конечно, в самом деле», – кивнула и поспешила уйти. Отто не стал тратить время на раздумья о том, что именно она скрывает. Кашпар к вечеру выяснит, зависит ли от этого чья-нибудь жизнь, и в таком случае обо всем расскажет.

Дело шло уже к полудню: пора перебираться в восточную башню, где в неприметной комнате ждет хаггедский толмач. Язык давался Отто с трудом, но он оставался тверд в намерении изучить его в степени, достаточной для переговоров без посредников. После первых занятий он иногда ловил себя на том, что продолжает слегка пришепетывать. Теперь это уже прошло.

С письмом попроще: Отто вообще довольно рано взял в руки перо. Отец, тогда еще вполне здоровый, говорил: «Не становись поэтом. Лучше рисуй карты – пригодится, когда начнешь открывать новые земли». Мечтал он о странствиях или завоеваниях? Отто его так и не спросил.

Когда отца хоронили, госпожа Нишка, единственный раз на его памяти, плакала навзрыд, срывая голос. Отто догадывался, почему, но этот вопрос так и не задал тоже. Не все необходимо знать наверняка – пусть остается пища для размышлений.

Едва Отто разложил по порядку бумаги и наконец собрался подняться с места, как в дверь снова постучали – точно не Еник. Господин пригласил войти, и на пороге неожиданно возник мастер Матей в сопровождении дерганого мужчины, едва ли намного моложе самого лекаря.

– Все живы-здоровы, – заверил старик, предупредив заранее беспокойство Отто. – Да только вот больно человек нервничает.

– Владыка, господин, – тут же расшаркался незнакомец, и от него донесся странный сладковатый запах. – К вашим услугам, Дитмар из Бронта.

– День добрый, мастер Дитмар, – поприветствовал Отто, сунув сааргетскую шкатулку в тлеющие угли жаровни. – Мастер Матей лестно отзывался о вашей учености.

«И не только он», – добавил про себя. Старик оставил их наедине сразу после обмена любезностями, когда «бронтский чудак» немного расслабился. Отто, подтягивая сведения из глубин памяти, надеялся, что в открытое окно подует ветерок. Наконец ученый, заметив, может быть, его нетерпение, перешел к сути:

– Я привез вам змею, которая вместо яда плюется огнем.

– Змею? – переспросил Отто. – Живую змею?

– Нет, железную, – ответил Дитмар и вдруг понизил голос: – Такую, которую не сможет подчинить колдун.

Отто решил, что толмач подождет, откинулся на спинку кресла и жестом предложил ученому сесть.

– Я слушаю, – сказал владыка Тильбе. – Очень внимательно.

Жрица

Доброе море никогда не замерзает. Ветер ранней весны пляшет на водной поверхности, но музыки не слышно – кругом глубокая, торжественная тишина. Лодка приближается к крошечному острову, поросшему мхом и кипарисами. Скалы, высокие, как деревья, неприступными стенами оберегают внутренний покой. Этот остров – крепость, а Хаггеда не строит крепостей.

Лодка пристает к каменистому берегу. Полы белого одеяния темнеют от воды, когда царица Шакти перешагивает через борт. Она несет на руках завернутое в саван тело.

Умершую в родах женщину по традиции хоронят с воинскими почестями в месте по ее выбору. Хаггеда чтит традиции. Сего, любимая дочь царицы, назвала этот остров местом своего погребения. Другая дочь убирает весла: она будет ждать в лодке и слушать, как дышит море.

Обряд короткий. Хаггеда бережет время. Потому Шакти бывает трудно объяснить приближенным, отчего она не торопится с решениями. Только дочери всегда понимают ее: им ведомо, что такое терпение. Сего хоть и причитала: «Скажи, что за напасть? У меня рождаются одни только мальчики», – но смиренно ждала, когда подарит царице еще одну внучку.

Ее девочка родилась мертвой. Сего не стало через два дня. В трескучем костре из кипарисовых веток тлеет ясеневое копье, но запах горелой плоти дереву не перебить.

Кипарисы осуждающе качают верхушками: зачем ты, Шакти, прячешься в нашей тени? Она не говорит с ними, она вообще не любит говорить. Уходит в неприметный проем в скале, ставит в расщелину камня зажженный факел.

На постаменте – нерукотворном – небольшой сундук. Шакти сдувает пыль, поднимает крышку. Под белой парчой, той же самой, из которой сшиты пышные рукава царицы, лежит золотой обруч в виде сплетенных корней, и растут на нем три жадеитовых дерева: ольха, сосна и плакучая ива. Шакти берет его в руки, смотрит на свет, как играет кровавыми бликами круглый рубин под ивовым стволом.

Он все еще там, завернутый в красный лен младенец, плачет, а крона колдовского дерева тянет к нему тонкие ветви. Шакти, молодая и глупая, уходит, бежит прочь от нежеланного ребенка, не оборачивается на крики. Потом, спустя много лет, возвращается,