История города Москвы. От Юрия Долгорукого до Петра I - Иван Егорович Забелин

В 1457 г. окт. 20 снова случился пожар, «загореся внутри города Кремля близ Владимеровы церкви Ховрина и погорело почти треть города».

Владимиров двор у Воздвиженья упоминается и в 1460 г. Тогда против него, у Воздвиженья, существовал двор старца Симонова монастыря Андрияна Ярлыка, несомненно, в миру не менее знатного человека, каким был и Ховрин. Этот свой двор Ярлык отказал Симонову монастырю (Акты Колачева, I, 553, 554).

Очень примечательно, что Ховринская церковь, несмотря на периодические неизобразимые по бедствиям пожары, простояла с лишком350 лет до начала теперь ушедшего уже в вечность XIX столетия. Она находилась на том месте, где ныне существуют святые ворота Вознесенского монастыря, которые в прежнее время находились под монастырскою трапезою, занимавшею место готического храма вмч. Екатерины. Церковь видна еще на гравюре «Видов Москвы 1795 г.», изданных купцом Валзером в 1799 г., где изображена внутренняя часть Кремля перед Спасскими воротами (Альбом видов, № XX).

В 1763 г. церковь, входившая уже в состав Чудова монастыря, описана следующим образом:

«Алтарь длины 4¼ арш., ширины 3½ саж. В нем два окошка с железными решетками и дверь деревянная в больничную монастырскую палату. Трапеза длины 2 саж. 2 арш., ширины 5 саж. 1 арш.; в ней 6 окошек. Пол в алтаре в церкви и в трапезе деревянный, дощатый. Возле церкви палатка длиною 3 арш., шириною 4 ½ арш. Из церкви в трапезу дверь и два окошка без оконниц. Из трапезы на паперть дверь железная, паперть на столбах со сводами каменными длиною 9 арш., шириною 5 арш., крыта тесом. На церкви две главы, крыты жестью (белым железом), церковь крыта железом».

Судя по упомянутому изображению церкви, она была построена на подклетном нижнем ярусе, где, по всему вероятию, помещались кладовые палаты. Так обыкновенно строились храмы именно для сохранения имущества от пожаров.

Описанные размеры храма указывают, что он был небольшой, всего, кроме алтаря, с небольшим пять сажен в квадрате.

Владимир Григорьевич Ховрин, внук родоначальника, вместе с сыном Иваном Головою представляли такую денежную и умную силу, что митрополит Филипп, начавший постройку нового Успенского собора, пред своею кончиною в 1473 г. поручал все заботы и попечение об этой постройке им обоим, говоря, что для того дела все готово, все уготовлено, только попечитесь о нем. А относительно их богатства упоминает в своем духовном завещании брат вел. князя, князь Юрий Васильевич, что остался Владимиру Григорьевичу должным слишком 380 р., давши ему в заклад разными вещами 9 фунтов золота и 11 ф. серебра.

В 1484 г. Владимир Григор. печаловался у вел. князя об отпуске по домам пленных Югорских князей, имея в виду их покорность и водворение добрых мирных отношений к далекому Югорскому краю.

Его сыновья, старший Иван Голова и самый младший Дмитрий, прозванием Овца, были также казначеями. Дмитрию поручались и посольские дела. В 1510 г. он участвовал в переговорах с Псковичами по случаю упразднения Псковской вольной свободы. При Грозном и при цари Федоре Ив. казначеем был тоже Головин Владимир Васильевич, † 1584 г.

Возле двора Головиных находился двор младшего брата царя Василия Шуйского, Александра, на котором в Смутное время стоял известный Маскевич, описавший свое знакомство с Федором Головиным, оказавшим ему немалое дружелюбие. Маскевич рассказывает об этом знакомстве следующее:

«Мне было тепло. Я стоял с хоругвию во дворе младшего брата царского, Александра Шуйского, уже умершего (вдову его царь выдал за Татарского царевича, крещенного в Русскую веру, Петра Урусова, того самого, который убил Самозванца в Калуге во время охоты). Рядом с сим двором был двор боярина Федора Головина. Я же знал в Жмуди вдову Головину, вышедшую впоследствии за пана Яна Млечка, судью земского; а прежде она была за родным братом Федора Головина, удалившимся из Москвы, как сказывают, еще при Стефане, в Жмудь, где дали ему поместье.

Я воспользовался этим случаем, чтобы познакомиться с боярином; припомнил все, что знал, придумал, чего не было, и отправился к соседу. Сначала не хотели впустить меня и в ворота, обыкновенно всегда запертые; но когда я сказал, что намерен сообщить кое-что о брате боярина, бывшем в Литве, Москвич был весьма рад мне, как и всякому приятно слышать добрые вести о родных и домашних. Он расспрашивал меня о поместьях, об оставшихся детях, о житье-бытье покойного брата; я говорил, что на ум приходило, ничего не зная и выдавая выдумки за истину. С тех пор мы подружились и стали называть друг друга кумом. Это кумовство мне было очень выгодно: я часто бывал у него с товарищами на обедах; сверх того он всегда присылал мне съестные припасы, привозимые из поместьев, и всякого рода овощи, а для коней овса и сена.

В особенности дорога его дружба была мне при восстании Москвитян. Я со своей стороны при всяком случае оказывал ему помощь, часто угощал его обедами, приготовленными по-польски, к великому удивлению боярина, который не только не едал прежде наших кушаньев, но никогда их и не видывал. Познакомившись короче, я просил его, в тайных беседах, предостеречь меня от измены Москвитян; он обещал охотно, и со своей стороны просил моей защиты от Поляков. Предосторожности наши были, однако, напрасны; мятеж разразился громом, и немногие могли угадать оный; впрочем Головин предупреждал меня в других неблагоприятных случаях, и тем оказал нам большую услугу…

Науками в Москве вовсе не занимаются; они даже запрещены. Выше упомянутый боярин Головин рассказывал мне, что в правление известного тирана, один из наших купцов, пользовавшихся правом приезжать в Россию с товарами, привез с собою в Москву кипу календарей; царь, узнав о том, велел часть этих книг принести к себе. Русским они казались очень мудреными, сам царь не понимал в них ни слова; посему, опасаясь, чтобы народ не научился такой премудрости, приказал все календари забрать во дворец, купцу заплатить, сколько потребовал, а книги сжечь. Одну из них я видел у Головина. Тот же боярин мне сказывал, что у него был брат, который имел большую склонность к языкам иностранным, но не мог открыто учиться им; для сего тайно держал у себя одного из немцев, живших в Москве; нашел также Поляка, разумевшего язык Латинский; оба они приходили к нему скрытно в Русском платье, запирались в комнате и читали вместе книги Латинские и Немецкие, которые он успел приобресть и уже понимал изрядно. Я сам видел собственноручные переводы его с языка Латинского на Польский и множество книг Латинских и Немецких, доставшихся Головину по смерти брата. Что же было бы, если бы с таким