«Только между женщинами». Философия сообщества в русском и советском сознании, 1860–1940 - Энн Икин Мосс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
168
См. феминистское и интертекстуальное толкование у Светланы Гренье изображения бедной воспитанницы у Толстого: Grenier S. Representing the Marginal Woman in Nineteenth-Century Russian Literature: Personalism, Feminism, and Polyphony. Westport, 2001.
169
Руссо Ж.‐Ж. Исповедь // Руссо Ж.‐Ж. Избр. соч.: В 3 т. М., 1961. Т. 3. С. 375.
170
Здесь я опиралась на работы исследователей, изучавших отношение Толстого к философии Руссо. См.: Orwin D. Tolstoy’s Art and Thought, 1847–1880, особенно: p. 36–49, 138–140, где она показывает, что Толстой примирял единство с дуализмом: «Подобно тому, как любовь к себе становится выражением основополагающей потребности души в единстве, так и любовь к другим, а затем и совесть проистекают из сочетания ее естественной тяги к расширению и естественного разума» (P. 48). Анна Берман пишет о влиянии «Юлии» на представления Толстого о неплотской любви: Berman A. Siblings in Tolstoy and Dostoevsky. P. 22–23. См. также: Markovitch M. Jean-Jacques Rousseau et Tolstoi. Paris, 1928; Knapp L. Language and Death in Tolstoy’s Childhood and Boyhood: Rousseau and the Holy Fool // Tolstoy Studies Journal. 1998. Vol. 10. № 1. P. 50–62.
171
Здесь я отклоняюсь от привычного использования термина «остранение» применительно к Толстому: обычно подчеркивается средство, которым он «остраняет» литературную условность и язык. Меня же интересует другое: как Толстой «остраняет» те социальные условности, что стоят за словами и поступками его персонажей. Классическое определение остранения см. в: Шкловский B. Искусство как прием // Шкловский В. О теории прозы. М., 1929. С. 14. См. также: Levin H. The Gates of Horn: A Study of Five French Realists. New York, 1966. Esp. p. 52; Эйхенбаум Б. М. Молодой Толстой. С. 99–100.
172
Berlin I. The Hedgehog and the Fox // Russian Thinkers / Ed. H. Hardy and A. Kelly. New York, 1978. P. 71.
173
О «символическом реализме» см.: Gustafson R. Leo Tolstoy. P. 204. Эми Манделькер утверждает, что реализм Толстого пронизан «иконической эстетикой», в рамках которой любое повседневное явление может стать окном в неведомое (Mandelker A. Framing «Anna Karenina»: Tolstoy, the Woman Question, and the Victorian Novel. Columbus, 1993. P. 76–77).
174
Изучая изображения женщин у Толстого, я опиралась на богатое наследие имеющихся научных работ, особенно в западной традиции. Среди работ, особенно повлиявших на мои толкования: Grenier S. Representing the Marginal Woman in Nineteenth-Century Russian Literature; Heldt B. Terrible Perfection: Women and Russian Literature. Bloomington, 1987; Mandelker A. Framing «Anna Karenina» и Olson L. Russianness, Femininity, and Romantic Aesthetics in Tolstoy’s War and Peace // Russian Review. 1997. Vol. 56. P. 515–531.
175
Ibid. P. 71. Морсон утверждает, что «величайший этический вывод, по мнению Каратаева, состоит в том, что необходимо соблюдать ритуалы прозаической, повседневной семейной жизни» (Morson G. S. Hidden in Plain View. P. 128).
176
См.: Gustafson R. The Three Stages of Man // Canadian-American Slavic Studies. 1978. Vol. 12. № 4. P. 481–518. Сжатый конспект этой идеи см. в: Steiner L. For Humanity’s Sake. P. 103–104; там же говорится и о важности этой идеи для раннего Толстого.
177
Напротив, Руссо в своем втором предисловии к «Юлии», надев личину издателя, отмечает, что стиль Юлии во многом сливается с манерами других персонажей: «Я замечал, что в очень интимных кружках у людей вырабатывается сходство и в речах и в характерах, что не только во всем становятся они единомышленниками, но и чувствуют и говорят одинаково. Если Юлия действительно была такова, какою выступает в письмах, то она, право, настоящая волшебница, и все ее близкие должны были на нее походить — вокруг Юлии все должно носить ее отпечаток; у всех ее друзей, конечно, был одинаковый тон» (Руссо Ж.‐Ж. Юлия, или Новая Элоиза / Пер. с франц. Н. Немчиновой и А. Худадовой. М, 1968. С. 736–737). Резко противоположные черты, которыми Толстой наделяет разных девушек, дружащих парами, позволяют здесь сделать вывод об отрицании им тезиса Руссо.
178
Толстой Л. Н. Война и мир. Том 1 // Собр. соч.: В 22 т. М., 1979. Т. 4. C. 121.
179
Там же. С. 118.
180
Там же. С. 121.
181
Толстой Л. Н. Война и мир. Том 2 // Собр. соч.: В 22 т. М., 1980. Т. 5. С. 12.
182
Толстой Л. Н. Война и мир. Том 1. С. 86.
183
У Гренье показано, что эта кошачья метафора служит для объективации Сони на протяжении всего романа (Grenier S. Representing the Marginal Woman in Nineteenth-Century Russian Literature. P. 97).
184
Толстой Л. Н. Война и мир. Том 2. С. 12.
185
Толстой Л. Н. Война и мир. Том 1. С. 74.
186
О роли Толстого в создании мифа о дворянском детстве см.: Wachtel A. The Battle for Childhood: Creation of a Russian Myth. Stanford, 1990. P. 7–57. Кнапп показывает, что на представлении Толстого об особом языке детства сказалось влияние Руссо (Knapp L. Language and Death in Tolstoy’s Childhood and Boyhood: Rousseau and the Holy Fool. P. 50–51).
187
Энн Кэсуэлл Клейн описывает это воздействие так: «Благодаря сопереживанию люди обретают способность мысленно преодолевать пропасть, отделяющую сознание одного человека от сознания другого» (Klein A. C. Divining Our Neighbors’ Lives: Narrative Constructions of Sympathy in Late Fiction by George Eliot, Leo Tolstoy, Henry James, and Vladimir Nabokov. Ph. D. diss. Princeton University, 2004. P. 7).
188
Там же. С. 73.
189
Толстой Л. Н. Война и мир. Том 2. С. 12.
190
Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. М., 1936. Т. 10. C. 193. Курсив в оригинале. О различных значениях слова «мир» в романе («весь мир», «мир» [как противоположность войны], «крестьянская община»), см.: Gustafson R. Leo Tolstoy. P. 40.
