Пост-оптимальный социум. На пути к интеллектуальной революции - Аркадий Юрьевич Недель

место другому. Вот почему функция безумия прямо противоположна функции глагола-связки, ее экономия работает в обратном направлении.

Скажем проще: безумие, в отличие от глагола-связки, не заполняет пространство существования и открытости так, чтобы предоставить место определенному значению, а стремится сделать такое значение полностью нетранспортабельным, и свою заполненность – непредставимой. Безумие, замещающее собой глагол-связку, совершает акт дискурсии над территорией отсутствия – функция отсутствия сравнивается с определенным телесным актом, который разрушает саму природу отсутствия и лишает ее абсолютной неуязвимости открытого. Экономия безумия избыточна по отношению к экономии функции связки, в этом кроется их полная несовместимость.

Подытожим сказанное: сумасшествие – зафиксированный сдвиг в геологической структуре сознания – это всего лишь складка на полотне, опечатка в тексте, знак, не имеющий референта, знак без возврата. Благодаря этому безумие не считается с формальной экономией глагола-связки, оно всегда прорывается к плазматическому уровню самого существования и, с точки зрения конвенциональной системы знаков, оно экономически невыгодно.

Субъект безумия сливается со своим местом, здесь происходит типологическая реформа. Если в обычной знаковой системе место означает субъект, делает его таковым самим фактом принадлежности себе, то в дискурсе безумия все наоборот.

Субъект означает место, которое в силу этого означения и является субъективным, т. е. семиотическая процедура как бы меняет направление движения на обратное. Так или иначе, но субъект безумия неэкономичен в рамках системы господствующих знаков, и посему сама система вовсе не прочь его уничтожить. И в тот момент, когда господствующая система с полным правом защищает свои экономические интересы, она навеки пропадает в незримой бесконечности прошедшего, как пропадает время, захваченное ходом часовой стрелки.

Вопрос, который Габриэль Мокед ставит в своих «Вариациях»[77], сводится к следующему: возможна ли литература без связки? или, как вывести литературу в пространство чистого акта, освободив ее тем самым от господства инцестуозного письма. Под «инцестуозным письмом» я понимаю такое письмо – литературное или философское – которое неминуемо редуцируется в текст, растворяется во всеобщей текстуальной среде, уничтожающей автономность любого акта письма и превращающей его в элемент анонимной игры бесконечного числа текстов. Дело в том, что именно это письмо характеризует вообще всю метафизическую преемственность письма, разворачивающую господство своего унитарного присутствия.

Напомним, что именно инцестуозное письмо, или то, что принято называть «метафизичностью Запада» (с моей точки зрения, значение этого термина уже основательно стерлось и носит порой чисто символический характер), породило в эпоху постмодернизма такую дискурсивную практику как деконструкция, работа которой начинается именно с признания того факта, что не существует ничего, кроме всеобщей текстуальной игры, игры, которая, в первую очередь, устраняет субстанцию автономного акта письма и выводит любой литературный или философский акт на поле всеобщего означающего. Деконструи-ровать можно начинать только тогда, когда осуществлено тотальное господство связки или связочной игры.

Перефразируя Жака Деррида, можно сказать: нет ничего кроме связки – литература, философия, идеология и риторика пересекаются в едином связочном пространстве тотального текста. Но, избегая террора фиксации означивающих границ, практикуя деконструктивную дискурсию, они неизбежно устанавливают господство анонимных текстуальных структур, утрируя, в известной степени, инцестуозный характер Западного мышления. Эта ситуация знакома Мокеду.

При всем его большом интересе к деконструкции и к литературной теории в целом, он, насколько мне представляется, не стремится следовать такой практике, его литература, как она существует в «Вариациях», это попытка нахождения границ тотального текста и прорыв в иную сферу, в сферу экзистенциального акта, или акта письма, не оставляющего после себя никакого осадка, акта – нередуцируемого к тексту.

Но как конкретно можно испытать подобный экзистенциальный акт письма, сравнимый, может быть, только с переживанием оргазма или ужаса, после которого ничего не остается, кроме смутного представления о некоем невозвратимом или пропавшем событии? Как преодолеть пространство текста и войти в пространство письменной экзистенции, в котором тело писателя станет неразличимо с практикой письма? Мокедовские «Вариации», как я их вижу, являются подобным опытом, приглашающим читателя поучаствовать в смелом эксперименте, в эксперименте, который вряд ли удастся повторить или, тем более, имитировать как его автору, так и кому-либо со стороны. В строгом смысле слова, текст «Вариаций» нельзя даже прочитать или пересказать, его нужно пережить телом и экзистировать (точнее: инзистировать) в свое собственное сознание, чтобы, отказавшись от всех внешних означающих, от инцестуозного давления текстуальной среды, само сознание превратилось в некую вариативную фигуру, свободную от господства связки.

Текст Мокеда предполагает известную мутацию ментального аппарата, но отнюдь не его деконструкцию. Слово «мутация» не должно пугать. Ведь речь идет об опыте, об эксперименте, а не о генной процедуре, и если кто-то пожелает, то всегда сможет вернуться или просто отказаться от насилия над своей невинностью. Но кто проследует до конца, до условного конца, конечно, вряд ли будет жалеть. Здесь важно то, что пред(по)лагаемый эксперимент не несет насильственного характера, это опыт удовольствия, где никто никого никуда не ведет и не заставляет идти. Читатель движется сам, он ни с чем не связан, я подчеркиваю – «не связан», он абсолютно сам по себе, гораздо больше, чем киплинговская кошка или как язык в соллеровской «Драме» (1965).

В тексте Мокеда читатель идентифицируется со своим собственным телом, со своим удовольствием, выведенным из-под контроля метафизической системы языка и знаков. Это существенная черта его прозы. Поскольку такое выведение из системы сравнимо, быть может, с интимными эротическими фантазиями, трудно поддающимися контролю со стороны общественной этики и воспитанного благоразумия. Трудно найти человека, который бы не впадал в «грех» безудержного фантазирования, и если да, то вряд ли может не вспомнить пережитый прорыв к чистому удовольствию от свободы и страха, и того чувства сладковатого преступления, за которым никогда не следует наказание или общественная обструкция.

Не побоюсь сказать, что чтение «Вариаций» толкает к экспериментальному безумию и, насколько это словосочетание покажется странным, к полному и строго автономному переживанию такого безумия, к наркотическому удовольствию от него, к оргазмическому ужасу перед невозможностью наказания. Здесь, в какой-то мере, Мокед скорее следует интеллектуальным установкам Жиля Делёза, который, совместно с радикальным психоаналитиком Феликсом Гваттари, разрабатывал метод вхождения в пространство безумия, переживание альтернативной разуму ситуации и, в конечном счете, как писал Фуко в предисловии к их книге, к изгнанию внутреннего фашизма, который находится в сознании каждого и осуществляет радикальный контроль над поведением рассудка. Именно такой фашизм, с точки зрения авторов, устанавливает знаковые границы нашего восприятия действительности так, что само это восприятие не является непосредственным общением с миром, а строго регулируется семантическим каноном среды.

Как удается автору «Вариаций» приблизиться, если не осуществить в полной мере, к радикальному прорыву из пространства текста в